Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - Владимир Вячеславович Малявин
Деревня Сиди основана в XI в. переселившимися с Севера людьми одного клана Ху. Возможно, этим объясняется большая плотность ее застройки: дома в ней почти вплотную примыкают друг к другу, их разделяет только редкая сеть узких переулков. Все стороны жизни этих человеческих сот – природное окружение и хозяйственные работы, символика и быт, личное и публичное – сплетены в один тугой узел, цельный сгусток прочно сложенного, до последних деталей устоявшегося и отшлифованного быта.
В Китае, чтобы добраться до неба, не надо лезть вверх. Достаточно с детской наивностью и любопытством прильнуть к земле – к незыблемым устоям жизни многомиллионного народа и затаиться там, вдыхая аромат его незапамятной древности. Что может быть проще? С древности здесь кочевала легенда о блаженной жизни в забытой всеми (но лучше всего властями) «деревне Персикового источника», где люди живут спокойной, тихой жизнью и для счастья им хватает «слышать лай собак и крик петухов». Знакомая деревенская идиллия, воспетая молодым Есениным:
Задымился вечер, дремлет кот на брусе.
Кто-то помолился: «Господи Исусе»…
Господь помянут здесь не всуе. Благословенна эта оставленность, а по сути, подлинно божья пред-оставленность мира самому себе. Она и требует всегда другого, недостижимого, только детям и блаженным доступного ракурса, взгляда на мир из бесконечно далекой точки, как смотрят на мир китайские живописцы. Но истинная оставленность оставляет и себя. Какими-то неисповедимыми, но провиденциальными нитями она связана с гордостью и славой великой империи. Как в России вольные казаки с готовностью служили царю, так и в этом глухом углу Срединного царства люди охотно шли в ученые и чиновники. Сиди дала на удивление много обладателей ученых званий, чиновников и состоятельных купцов (с некоторых пор отделить эти фигуры друг от друга стало практически невозможно). В 1578 г. у входа в деревню по этому поводу поставили высокие ворота с затейливой резьбой и назидательными девизами, а потом еще больше десятка таких портиков, но все они за исключением главных не пережили революционных времен.
Процветание своей деревни люди рода Ху, как везде в Китае, объясняли благоприятным рельефом местности. Деревня лежит между двумя речками, т. е. окружена водой, а своими очертаниями напоминала переселенцам корабль. Выстроившиеся друг за другом парадные ворота казались им мачтами с парусами, холмы вокруг деревни – волнами бурного моря. Одна из старинных надписей в деревне намекает на эту доморощенную мифологию: «Чтобы жить в довольстве и благополучии, умей проходить через горы и находить путь в открытом море». Смысл ясен: трудности закаляют характер и дают жизненную силу (по-китайски ци), которая привлекает счастье. А жизнь – вечное плавание, где все решает бдительность и смекалка мореплавателя.
Да, за счастьем нужно отправляться в путь, но пользоваться им нужно в тиши своего дома. На строительство родового гнезда денег не жалели. Правда, монументальность китайского дома весьма своеобразна. Она обращена только к внутреннему миру семьи. Дом не имел фасада, с улицы видна только его глухая, лишенная окон стена. Здания непомерно высокие, явно построенные с таким расчетом, чтобы придать как можно больше величия его главному, так и называвшемуся «высоким» залу, где стоял семейный алтарь и проходили церемонии, удостоверявшие единство семьи. Простор этих залов демонстрирует, собственно, величие пустоты, которая принадлежит небу и, подобно роскошным воротам на входе в деревню, нефункциональна и имеет только символическое значение. Этот простор умаляет отдельных индивидов, заставляет их ощутить свою ничтожность перед ширью небес. «Высокий зал» представляет сверхличный масштаб родового бытия. Как не вспомнить, что в древности правителю полагалось «покойно сидеть» в глубине такого большого и пустынного зала, но лишь для того, чтобы заставить подданных «восчувствовать» причастность «великому телу» всех участников ритуального действа. Вездесущая, но на китайский лад осмысленная игра человеческого самопознания: умалиться, чтобы возвыситься.
Гигантский объем «высокого зала» внушает чувство соприсутствия величественного Другого, как будто следящего за земной жизнью из за облачных далей. Между прочим, тибетцы даже сделали такой «взгляд из нирваны» основой своего миропонимания. Очень хорошо отображен он в поразительной картине Николая Рериха «Властитель ночи». В монастырях Тибета хранятся хроники, в которых указано число перерождений, которые великим людям еще предстоит пережить прежде, чем они достигнут нирваны. По всей Азии свидетелями человеческих договоренностей, о чем прямо писали в контрактах, выступали «Небо и Земля». А здесь пустота зала служит контрастным фоном человеческого быта с его изменчивостью, вносит прерывность в жизненную рутину. Вот так пустота небес дает свободу трансформации облаков. Так же и в доме: человек и его вещи сплетаются в один клубок превращений. В древности мебель ограничивалась одним топчаном, который мог служить и кроватью, и стулом, и столом, а расположение предметов, включая и жертвенные яства на алтаре, полагалось чуть ли не ежедневно менять. Но противостояние, несопоставимость индивидуального (человеческого) и родового (небесного) масштабов, равно как и контраст искусственного и дикого, оставались неизменными. Родовое начало как бы незримо вписано в дом, существует параллельно земному быту благодаря символике различных частей здания, надписям над дверями, задающим «атмосферу» отдельных комнат, и т. д. Цельность жизни всегда остается за пределами видения, переживается интуитивно. И если, к примеру, мастер садового ландшафта предъявлял взгляду соразмерность образов, то чаще всего ради создания обманных видов, «заимствования» деталей из другого пейзажа – например, стоящей вдалеке пагоды. Ибо в этой преемственности метаморфоз каждая вещь удостоверяется своим инобытием, а мнимость – вестник инаковости. Не надо быть китайцем, чтобы понимать: привычное, убаюкивая, обманывает, и только внезапное прерывание автоматизма существования, открытие бездны над головой или под ногами заставляет нас пробудиться.
Человеческое присутствие в зале или, точнее, точка функциональности человеческого быта, комплекс человек-вещь рассеиваются в их «небесном» фоне только для того, чтобы заново выделиться из него, предъявить себя взору. Не таков ли общий закон жизни сознания: взаимное наложение рассеянной цельности и предела сосредоточения? Встреча, сопряжение двух этих
