Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - Владимир Вячеславович Малявин
Знаю, что за благостным покоем, обволакивающим иностранного туриста на малайзийских пляжах, кроется труд тысяч бедняков. И за тропические грезы, отпечатавшиеся на местном батике, деревенские труженицы получают гроши. Но все-таки есть в жизни Пенанга с ее, повторяю, неподдельной атмосферой отдохновения, что-то от утопии райского острова – столь естественной в этих тропических широтах. Вот живут себе люди в вечном празднике, радуются смиренно жизни, памятуя о прошлых невзгодах, и принимают к себе любого чужака, и этот чужак, поначалу недоверчивый и напряженный, понемногу привыкает к беззаботности, и разглаживаются морщины его души.
Когда я сдавал взятую напрокат машину, служащий компании по имени Сэм конечно же спросил меня, откуда я. «Русский? Здорово! – кажется, искренне воскликнул он. – Русские женщины очень красивые, я их раньше часто видел. А русские мужчины носят пачки долларов в пластиковом пакете и по-английски не говорят. За них говорят их дети. Но вот уже года три, как перестали приезжать. Может, террористов боятся. Нет у нас террористов!»
И правда, не только террориста, но даже заурядного хулигана я в Малайзии не увидел. Так что поезжайте в Малайзию спокойно. Может быть, и вы увидите отблеск райской жизни.
Святая земля
Палестина: святое пространство
Первое впечатление об Иерусалиме обманчиво. Кажется, что видишь перед собой мать городов, пуп Земли, вобравший в себя все племена, языки, веры и оттого даже не имеющий своего лица, текучий, растущий вместе со временем и уже вросший в вечность. «Вечный город», как Рим. Вавилон, не имеющий претензии строить башню до небес, вполне довольный своим земным устроением. На самом деле, чтобы понять Иерусалим, на него нужно смотреть «в свете пустыни». Пустыня в Палестине повсюду, все обступает, всюду жарко дышит в затылок, всем незримо повелевает. Она, как правильно сказано в русском фольклоре, есть мать-пустыня: первозданная стихия, условие и возможность всякого жизнеустройства. Оттого же в пустыне нельзя «осесть» и даже, строго говоря, заиметь хоть какое-то жилище. В ней можно быть только странником, который открыт всем ветрам мира. Пустыня дает всему явиться и не оставляет другого выбора. Кто уходит в пустыню, не будет иметь дома, но ничего не лишается, напротив – все получает:
Раскалена, обнажена,
Под небом, выцветшим от зноя,
Весь день без мысли и без сна,
В полубреду лежит она,
И нет движенья, нет покоя.
Таков невыносимый выбор пустыни: не сон и не явь, не затмение и не ясность, а все во всем или даже, вернее, все без всего. Пустыня дает быть всему. Ее безмерное пространство есть образ не только великой пустоты, но и великой наполненности: пустыня полна всеми призраками мира – призраками, ибо пустыня выявляет пустоту всех образов. Вот почему ее открытость требует неустанного бдения, усилия самоочищения духа ради преодоления мирских фантасмагорий. Правда о том, что «проходит время века сего», открывается в пустыне. Только в пустыне понимаешь, что мир есть соблазн. И только в ней человек может изготовиться к встрече с правдой жизни и, значит, – предстоит Богу. Воистину бдит тот, кто чувствует вселенский сон, а Господь приходит, «как тать в ночи». Только ясное, непереносимо ясное сознание обманчивости внешних образов дает убежденность в подлинности существования. Безысходная бесконечность пустыни опознается лишь в той мере, в какой мы сознаем вечную маету мира. Истинный покой обретается в движении. Очень точен в стихотворении Волошина этот образ нескончаемого «полубреда» пустыни. За ним или даже, точнее, в нем только и постигаются истинный свет и покой.
Несомненно, пустыня внушила, нашептала своими знойными ветрами Иерусалиму его безоглядную, не сказать отчаянную, открытость всем культурным мирам, способность вмещать в себя все жизненные уклады. Здесь, на Святой земле, «вначале была пустыня». Мать-Пустыня хранит Неизбежное и не знает искушений. Ее единственное искушение – выход из нее, потеря бдения. Каждое человеческое селение несет в себе частицу этого отступничества от материнского лона пустыни. И недаром здешняя пустыня – родина великих религий. В ней всякий мирской человек невольно чувствует свое отступничество от Неизбежного и оттого бессознательно ищет прощения.
Иерусалим и пустыня связаны отношениями как бы симбиоза, любви-ненависти. Пророки и аскеты уходили из Иерусалима и проклинали его. Но делали это именем самого Иерусалима и ради него. Они даже могли назвать свое пустынническое жилище Новым Иерусалимом. Как симптом пустыни Иерусалим открыт всем событиям и преображениям. И живет собственной будущностью, оправдывается неведомым Новым Иерусалимом.
Пустыня Иудейская гориста. Прямоугольными шапками выстроились в ряд вершины ее невысоких гор. Отвесными, размашисто вырубленными уступами сбегают вниз их склоны. Есть где укрыться от ветра и солнца, есть откуда сочиться влаге. Есть где почувствовать и высоту, и падение человека. Обходя святые для христианина места в Палестине, понемногу начинаешь понимать тайну и пустыннического уклада, и странного сцепления пустыни и великого города. Исток этого сцепления – особая преемственность пустыни и пещеры. Пустыня ставит границу земной жизни, бросает ей невозможный вызов вечности. Пещера, как мировая утроба, рождает жизнь – и в Назарете, и в Вифлееме, и у Гроба Господнего, и даже в месте искушения Христа, которое оказывается не открытой пустыней, а гротом в горе. Пустыня – внешнее пещеры, пещера – внутреннее пустыни. Они продолжаются друг в друге как две стороны ленты Мёбиуса. Их соотнесенность создает или, говоря по-научному, «структурирует» некое символическое пространство в форме восьмерки, в своем роде замкнутое, в себе полное, где всякая вещь несет в себе свою антитезу, где исход всегда есть также вход, глубина сходится с поверхностью. Предельная распахнутость пустыни или, как выразился один пустынник, ее «страшная нагота» – в этом чувстве аскет был един с поэтом – соприродна абсолютной сокровенности пещеры. Взаимное же уступление пустыни и пещеры есть действие принципа самосокрытия, самооставления, которым творится духовное пространство.
Жизнь духа есть
