Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - Владимир Вячеславович Малявин
Есть у этого бытийного круговорота измерение историческое. Города Палестины – настоящие археологические кладовые, насчитывающие десятки культурных слоев. С Иерусалимом в этом плане особенно соперничает Иерихон. В Палестине понимаешь: место свято потому, что оно вместительно. Здесь народ предстает в своем исконном образе – как нарост на теле Земли. Но эта иерихонская и даже иерусалимская всевместительность пока что земная, ветхозаветная. С христианством открывается в ней измерение духовное, запредельное. Странное чувство охватывает, когда идешь Крестным путем Христа в Иерусалиме. Точно определены места исторических событий, но сами-то места значимо отсутствуют, изменены неумолимым временем почти до неузнаваемости и теперь доступны скорее в мыслях и чувствах. За много веков миллионы благочестивых людей каждый по-своему внесли свой вклад в увековечение и украшение следов божественного присутствия, но подлинная тайна этих мест пребывает как раз вне этих нагромождений истории. Более того, тщетными и даже жалкими выглядят эти человеческие усилия перед оглушительной истиной богочеловечества. Люди, повторю свою любимую мысль, велики не тем, что сделали и делают, а тем, что они не совершили и что есть в них, может быть, вовек несвершаемого. Но это-то обстоятельство и делает их близкими и даже равными друг другу. Так открывается глубинный смысл заповеди о любви к ближнему: любви, питаемой тем, чем никто из смертных не обладает.
Заключим: самоотсутствие места дает простор для самовозрастания духа, его вознесения в трансцендентную высь. Для христианина земной Иерусалим – только трамплин для взлета к небесному граду. И не примечательно ли, что в старом Иерусалиме нет ни отдельного христианского квартала, ни даже узнаваемых признаков христианского быта, не считая, конечно, храмов и отдельных архитектурных деталей вроде построенных крестоносцами крытых галерей? Дебри истории искуплены и упразднены Христом.
В давно известное противостояние Иерусалима и Афин следует внести еще одну грань: оппозицию пустыни и полиса. Вся история Запада – продукт борьбы этих двух мировоззренческих и даже социальных принципов. Пустыня отменяет формальную идентичность, побуждает к преодолению (по крайней мере оставлению) себя, влечет к инаковости и иночеству, предъявляет контрастное, сверхлогическое единство блаженства и муки, неба и ада. Она удостоверяет и оправдывает трансцендентный вызов империи. Христианство, чтобы одолеть эллинизм и язычество, должно было в лице отцов-пустынников радикально порвать с самодовольной цивилизацией полиса, найти среди пустоты пустыни ту точку опоры в себе, которая позволит подняться над миром. Благодаря христианским пустынникам история началась с чистого листа, отчего обнаружилось ее мета-историческое бытие. Более того, в православном мире пустыня осталась основополагающим принципом социума и человеческой социальности, даже если прежняя географическая пустыня обернулась для жителей Руси глухим лесом.
Между тем западное христианство, понуждаемое формализмом логики, постепенно отказалось от идеала пустыни в пользу полиса: самотождественного, самодовольного, замкнутого, не ищущего духовного самовозрастания. Пустыня превратилась в «ритрит», почти санаторий. А мир Запада утратил способность к подлинному универсализму и стал интересоваться только количественным ростом, комфортностью жизни. «Монастырь ваш – Россия!» – этот завет Гоголя учит не выносить мир в пустыню, а вносить иночество в мир.
На Святой земле православие и католичество повсюду соседи: почти в каждом святом месте стоят рядом католический и православный монастыри. Невольно сравниваешь их стилистику и атмосферу. Православные храмы, даже построенные недавно, прочно удерживают стилистическую целостность, а с ней и величие своей традиции. А католики отошли от своего классического наследия, любят экспериментировать с элементами модернистского дизайна. Огорчила меня эта потеря духовного импульса, откровенное угождение мирской функциональности. Думаю, недалеко то время, когда и в западном христианстве возникнет потребность в новом большом стиле.
Афон: святое время
Афон встретил меня солнечной погодой, очень редкой в зимнюю пору. Больше за свое недельное пребывание на святой горе я солнца не видел. В какой-то момент искристая гладь моря, обрамленная зелеными, с бурыми проплешинами, скалами и открытая вверху хрустальному куполу неба, показалась мне огромной купелью. Афон, этот земной удел Богоматери, дает свое крещение. Входящий в него должен вернуться в первозданную стихию пустыни, но пустыни новой, вместившей в себя и богатство природной жизни, и духовный подвиг человека. Афон – не столько наследие, сколько задание. Здесь приходят к завершению человеческие труды и упования. Всякое движение, достигнув своего предела, переходит в покой, всякое чувство, достигнув высшего насыщения, обращается в бесстрастие. Всюду на Афоне видишь признаки ненарочитого умиротворения и радушия, обретаемых посреди аскетического напряжения душевных сил. Аскеза дарит свободу и радость. Истина непривычная для мирского ума, но очевидная для пустынножителя.
В неустанном духовном бдении физическое время замирает, пресуществляется в некий легкий, динамический покой. В этом легко убедиться из собственного опыта участия в монашеских службах, но тому есть и явные, даже шокирующие светского человека свидетельства. Взять хотя бы афонский обычай лишь временно хоронить умерших и по прошествии нескольких лет складывать их останки в специальном помещении – оссуарии или, по-нашему, костнице: черепа отдельно от костей. В этих костницах смерть и жизнь навеки уперлись (невидящим) взглядом друг в друга. Здесь воочию созерцаешь остановившееся время: могилы стареют, а скелеты нет. Здесь жизнь как бы существует на собственной границе, постоянно соприкасаясь со смертью: многие монахи носят на себе мощи подвижников. Этот апофеоз жизнесмерти – подлинный образ духовного существования – даже упраздняет историческую память.
В воздухе Афона разлита какая-то блаженно-бдящая забывчивость: счастливые часов не наблюдают, но и не спят. Монастырские архивы не исследованы и почти недоступны для посторонних. Обитатели Афона путаются в датах жизни местных подвижников и, по всему видно, не придают им значения. Сами монастыри смотрятся как цельные ансамбли, выстроенные в один присест и навсегда. Над источником Св. Афанасия выложена дата: 962, обозначающая не то год появления источника (по молитве святого), не то время сооружения купели. Никто не знает и не интересуется. Жития святых в «Афонском патерике» расположены, конечно, не в хронологическом порядке, а по годовому богослужебному циклу. (В
