Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - Владимир Вячеславович Малявин
Истинный смысл этого живого постоянства познаешь в монастырской службе. Они длится по четыре и более часов с замечательной монотонностью в неизменном полумраке церкви, усеянном пламенеющими пятнами свечей. Пейзаж в маленьком оконце недвижен; меняется – медленно и незначительно – только освещение: бледная заря, свинцовое небо днем, приглушенные краски сумерек. Этот мир за окном настолько далек и живописен, что кажется театральной декорацией. Настоящая жизнь – здесь, во внутреннем пространстве церкви. Борис Зайцев недаром назвал главным свойством афонской жизни ее особый, только в монастыре возможный ритм, наполняющий человеческую душу. «Вы как будто плывете в широкой реке, по течению. И чем дальше заплыли, тем больше сама река вас несет». В какой-то момент и само течение замирает, собирается в один непреходящий миг покоя. Вы начинаете жить этим бездонным покоем, и сознание, освободившееся от уз внешнего, может спокойно и свободно обратиться к своему истоку. Теперь вы живете наоборот, в своеобразном противодвижении по отношению к земному миру, и становитесь причастным тому, что можно назвать реальным временем: одновременно пределу покоя и пределу движения, незыблемой бездне превращений. Покой, как и гармония, бездонен. В покое нам всегда обещан еще больший покой. Этот до предела плотный, насыщенный покой всегда готов взорваться бесчисленным сонмом образов. Он хранит в себе богатство мира.
Выходит, чем надежнее скрыта внутренность этого все-сущего мгновения, тем большее изобилие уготовлено внешнему миру. На Афоне смотреть нечего, но это «нечего» восхищает взор сильнее всех прелестей мира. У пишущего об Афоне исчезает под пером сам предмет его описания, но именно это обстоятельство заставляет о нем писать. Здесь, на Афоне, действует особый инстинкт духа, который внушает: схорони – и все получишь, в святости могла могила. На этом незримом фокусе афонского уклада наросли и толстый покров преданий о старцах, и вся административная, хозяйственная и просто человеческая жизнь маленькой монашеской республики. В этой жизни бывают, конечно, и страсти, и претензии, и даже хитрости. Но даже мирские стороны афонской жизни ориентированы в противоположную от мира сторону, освещены неземным светом.
Афон, конечно, противостоит миру. Суждения его обитателей о мире резки, бескомпромиссны, по мирским понятиям, пожалуй, и скандальны. Афон нетерпим к греху. Но милостив к грешникам. Он связан с миром отношениями, скорее, взаимного упора, как контрфорс дает устойчивость крепостной стене, противостоя ей. Так огонь не существует без вещей, которых пожирает. И глубина падения мира на самом деле отмеряет высоту афонского подвига. Таким видится мне теперь смысл христианского понятия катехона – благой силы, удерживающей мир от адской бездны. Закрыться от мира Афон не может. Теперь проложены на нем автомобильные дороги (разрешены, правда, только джипы), в людных местах есть магазинчики и кафе, можно даже пользоваться Интернетом (по благословению настоятеля, конечно). Но что бы ни происходило на Афоне, вся деятельность на нем есть служение Богу, а не благоустройство земли. Хрестоматийный жест афонского подвижника: сжигать свою хижину, как только он начинал привыкать к ней, и переселяться на новое место: возвращать себе изначальную пустоту существования, которая обещает встречу. Пустынник не имеет обустроенной среды, он прямо предстоит двум сторонам запредельного: Богу и естеству. А в укладе общежитийных монастырей та же преемственность духа и природы приобретает более сложные и разнообразные формы. Одни монастыри уютно расположились в долинах, словно скрывая себя от постороннего взора, другие стоят на прибрежных скалах, как бы подхватывая и усиливая их порыв к небесам.
Эта неформальная совместность человеческого и природного чувствуется повсюду и составляет, может быть, самую трогательную грань афонской красоты.
Пустынножительство, однако, стоит выше. Даже географически Афон воспроизводит путь духовного восхождения, вершина которого – Великая Лавра и собственно святая гора с пещерами подвижников в ее окрестностях. Может быть, и неслучайно, что наиболее далеко отстоящие от нее монастыри – как сербский Хилендер – отличаются и наиболее радушной, даже по-светски гостеприимной атмосферой (говорю, конечно, без малейшего осуждения). Исторически же Афон осваивался, скорее, в обратном направлении: от Лавры к основанию полуострова.
За неделю я посетил почти все основные монастыри и святые места Афона. Все они восхитительны и заслуживают долгого рассказа. Но более всего поразил меня сравнительно малоизвестный скит Богородицы, издревле именующийся по-гречески Ксилургу, то есть скит «древоделов». Место примечательное уже потому, что это самый древний русский скит на Афоне, возникший еще до официального принятия христианства на Руси. Первые русские насельники по привычке поставили здесь деревянную церковь, которая быстро пришла в негодность. Отсюда несколько насмешливое имя, данное им греками: «древоделы». Оно, впрочем, очень подходит для всей России, где каждое поколение усердно занимается «перестройкой» доставшихся в наследство сараев и в конце концов оставляет наследникам те же сараи. От тех первых иноков не осталось и следов. Долгое время скит был заселен болгарскими монахами, которые построили здесь в 1820 г. его главный, уже сильно обветшавший храм. Но главное достоинство этого места в другом. В лесу, покрывающем живописнейшую долину, русский игумен скита недавно обнаружил множество – до четырех десятков уровней – террас, аккуратно облицованных камнем. Таким же камнем выложены берега ручья, который стекает по долине к морю, синеющему за склонами холмов. Линии террас извилисты, упруги, словно проложены по невидимым силовым линиям природного пейзажа. Есть тут и туннели, и пригодный к использованию водопровод из свинцовых труб. Еще не расчищена мощеная дорога, сбегающая вниз вдоль ручья. Кто и когда построил это грандиозное сооружение, опять-таки неизвестно, но, как все постройки на Афоне, оно выглядит совершенно цельным, словно сработанным в один присест и сразу вошедшим в вечность. Прекрасный образец характерного для Афона союза человека и природы или, лучше сказать, растворения человеческого присутствия в природной среде, придающего красоте мира смиренный образ, делающего ее умной.
В жизни афонских пустынников, облюбовавших в особенности окрестности самой горы Афон, это равновесие духа и естества раздвигается до предела, переходит в новое и высшее качество. Оно предстает резким контрастом духовного горения и грубой вещественности мира. Но в глубине этого контраста есть все та же общая основа – Божественная благодать, дающая силу в немощи, в сознании своей
