Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - Владимир Вячеславович Малявин
Великий Путь – море разливанное.
Ему что влево течь, что вправо – все едино…
«Дао Дэ цзин»
В Куала-Лумпуре проблема ориентирования разрешается легко: очень скоро начинаешь передвигаться с оглядкой на башни-близнецы небоскреба Петронас Тауэр, благо они видны отовсюду.
Как всякий восточный город, Куала-Лумпур являет алогичное наложение людской толчеи и пустоты неба. В категориях городской стратиграфии последняя ассоциируется с транспортными эстакадами, небоскребами, а в Куала-Лумпуре еще и монорельсом. Но в отличие от большинства других мегаполисов Восточной Азии в нем нет целостности урбанистического пейзажа. Это город, то и дело прерывающийся, срывающийся в провалы псевдосельской местности, в свою «дачу». Даже его торгово-развлекательный центр имеет своего растекшегося по боковым улицам двойника: вполне провинциальный, все тот же «дачный» базар. Колониальный стиль представлен старым вокзалом, приземистыми правительственными зданиями и мечетью, выстроенными добротно, но совершенно одинаково одним и тем же английским инженером, который, наверное, по-другому не умел, но создал очень поучительный образ преемственности в хаосе. Впрочем, это уже музейное прошлое. Подлинная душа города – неведомая будущность, время от времени материализующаяся в очередном ультрасовременном здании. Дачная жизнь, тем более в тропиках, ослабляет хватку памяти и навевает грезы о еще не свершившемся.
Между тем, как мне показалось, в Малайзии оппозиция города и дачи уже исчерпывает себя, переходит в новое качество. В сущности, малайзийская жизнь творится падением в зеленый провал буйной тропической природы, возвращением к первозданному состоянию мира, в котором даже нет прошлого и поэтому возможно самое смелое и неожиданное будущее. Думаю, совсем не случайно Малайзия – страна пещер, этих прообразов животворной утробы мироздания. В пещеру проваливаются и в ней открывают совсем другой, священный и фантастический мир. Пещера отменяет историю. И в Малайзии, действительно, культурное наследие без тени смущения преображено в аттракцион и самый грубый китч – так ведь и удобнее, и веселее, и доходнее. Тем более в стране, где сошлись не просто разные народы, а три разные расы. Им будет легче жить вместе, если они будут играть со своим прошлым (но ни в коем случае не в прошлое). А мать-пещера именно потому, что она не причастна истории, благословит своих детей на технические дерзания.
Я вновь подумал об этой связке первобытности и технического проекта, когда, следуя своему давнему маршруту, ехал из Куала-Лумпура на север, к острову Пенанг. В районе города Ипо пологие холмы начали пузыриться невысокими горами, похожими на верблюжьи горбы. Зеленые склоны преобразились в бирюзовые скалы. Пейзаж, который привел бы в восторг любого китайского художника. Китайцы здесь и расселились, а потом устроили в заброшенных оловянных рудниках и карстовых пещерах экстравагантные храмы, где в отблесках сотен лампадок горят золотом статуи будд, а в просветах вверху солнечные лучи переливаются всеми цветами радуги в кристаллах породы. Пещера пугает мраком бездны, но чарует игрой призрачных красок. Не такова ли восточная идея бытия: пустота, предстающая бездной «чудесных превращений»?
За Ипо – снова усыпляющие холмы и сонная равнина. Еще полтора часа езды, и по длинному мосту, соединяющему материк с этим маленьким островом, вы въезжаете в Пенанг, одно из главных туристических мест в этой стране. Здесь есть все и притом в самых концентрированных дозах: цивилизация и дикая природа, город и «дача», религия и коммерция. Здесь в городе с английским названием Джорджтаун уместились три почти равные по численности общины китайцев, малайцев и индусов. Настоящий концентрат Малайзии, которой по праву следовало бы передать титул Малой, маленькой Азии. (Крохотный Сингапур выражает такое паназиатское смешение, пожалуй, еще резче и претендует на еще более почетное звание instant Asia – «Азии в одном мгновении».)
Так получилось, что в первый раз я попал в Джорджтаун в воскресенье. Почти наугад бросил машину в центре города, вышел на улицу, и на меня обрушился хаотичный, но прочный, настаивавшийся тысячелетиями азиатский быт. Обшарпанные дома с галереями, укрывающими от солнца и тропических ливней. Калейдоскоп многоязыких вывесок. Длинные ряды лавок и ресторанчиков, распространяющих крепкие ароматы азиатской кухни. За высокими воротами укрывались храмы китайских землячеств и кланов. Новые рекламные щиты на старинных стенах. Как и в Сингапуре в пору моей молодости, невольно недоумеваешь: то ли перед тобой форпост глобализированного Китая, то ли реликт прошлого, добрый старый местечковый Китай. И этот заморский Китай будет покитаистее своего исторического прототипа.
Захожу во двор землячества из области Цаочжоу, что на южном побережье Китая. Вокруг кипит работа: храм убирают и украшают к китайскому Новому году. «Готовимся к празднику, – поясняет парень, вызвавшийся быть моим гидом. – Мы не должны забывать, как трудно жилось нашим предкам…» Вот как! Люди помнят свои тяготы и празднуют свою способность претерпеть их, в сущности – свою духовную стойкость. Поистине, Бог вразумляет и человека, и целый народ через горести и скорби. Умалить себя – значит дать себе будущее. Страны Азии поднялись на этом чисто азиатском самоумалении, которое так легко переходит в праздничное смирение и служит лучшим лекарством от амнезии и цинизма современного потребительства. Таков народный миф: правда народной жизни в нераздельности ее печалей и радостей. Современный коммерциализованный культ веселья может питаться только крохами с этого царского стола праздничной памяти народа.
Перехожу на соседнюю улицу и попадаю на индусский праздник. Женщины в разноцветных сари прямо на улице варят в котелках суп – видно, какое-то соревнование домохозяек. Внезапно группа парней начинает лихо отбивать ритмы на своих барабанах. Барабан – душа Востока, заводила на празднике. Еще один умелец, полуголый, начинает извиваться в такт музыке и ходить кругами, ставя на голову разные предметы. Его босые ступни мягко, вкрадчиво прикасаются, почти сознательно припадают к земле. Восточная «духовность» идет не от ума, а от телесной чувствительности, органической пульсации жизни. Оттого и воздействует она несравненно сильнее отвлеченно-умственных истин.
Малайзийцы любезны и дружелюбны. Им явно хочется быть такими. Всегда спрашивают, откуда вы и как вам нравится их страна – видно, хотят гордиться ею, но чувствуют себя немного провинциалами. Все-таки «дачники». Что позволяет им мирно жить вместе? У малайцев власть и кое-какие бытовые привилегии, у китайцев деньги, самые малочисленные индусы, как водится, на подхвате, но в борьбе за выживание тяготеют к китайцам. Как сходятся много власти
