Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - Владимир Вячеславович Малявин
Со временем имперское и локальное отходят все дальше друг от друга, все больше радикализируются и друг с другом конфликтуют. В отдельных случаях, как было в Японии, – образце крайнего локализма – происходит инверсия имперства и локальности, и тогда верх берет национально-консервативная идеология в имперской оболочке. Японцы и сегодня убеждены, что понимают исконно китайский ритуал лучше самих китайцев, хотя безбожно путают сущность ритуального действия с дисциплиной и церемонностью. И, конечно, японский апофеоз искусственности жизни, этот едва ли не единственный в мире жизнеспособный триумф бессилия воли, достигается ценой самого безжалостного внутреннего насилия.
Вьетнам являет ситуацию более запутанную, промежуточную и к тому же сильно усложненную французским колониальным владычеством. Упорное сопротивление всему китайскому, заставившее вьетнамцев даже отказаться от иероглифов ради латиницы, как и сильнейшее давление тех же французов, не помешало появлению во Вьетнаме конфуцианского социума и конфуциански окрашенного национализма. Вспомнить хотя бы южновьетнамского диктатора Нго Дин Дьема – ревностного католика по вере и несгибаемого конфуцианца по характеру, уже в начале 60-х годов запретившего танцы и даже любовные песенки. Тем не менее в Восточной Азии консервативный национализм в борьбе с национализмом революционным (в высшей своей фазе переходящим в квазиимперский коммунизм) повсюду потерпел поражение. Причина очевидна: невозможно влить молодое националистическое вино в старые мехи ритуальной культуры (этот урок, не сомневаюсь, ожидает и наших консервативных фантазеров от национализма).
Модернизация во Вьетнаме, как и в Китае и на сопредельных с ним территориях, принесла победу «народному» началу, сумевшему развиться из общинного, цехового и просто разбойничьего коммунализма до национально-коммунистического движения. Но победа коммунизма оказалась пирровой: вытесненный ритуально-иерархический принцип вернулся в новом обличье. Симбиоз властной иерархии и бытовой коммунальности возродился в рамках глобального медиакапитализма. Империя вновь осеняет собой повседневность, оставаясь для нее невидимой. Чего не сделали американские бомбы, без шума и пыли сделал американский доллар. И теперь американские ветераны вьетнамской войны – желанные гости для сайгонского обывателя, судя по объявлениям на дверях местных кафе и гостиниц. Я ехал во Вьетнам, ожидая увидеть шрамы его истории. Какие страшные войны, сколько пролито крови! Но прошлое оказалось только декорацией для вездесущего торжища, которое, казалось, слилось с самой жизнью. Декорацией стал и пока не отмененный коммунизм: улицы вьетнамских городов еще завешаны красными флагами, мелькают плакаты в стиле соцреализма, портреты Хо Ши Мина и вездесущего комманданте Че, но в жизни людей уже ничего не напоминает о власти партии и строительстве социализма. Поразительно, но видеть в собственном смысле слова во Вьетнаме нечего. Хошимин – город еще более безликий, чем японские или китайские мегаполисы, доступный обозрению разве что в масштабе одной улочки с ее атмосферой соседского общежития. Вместо ожидаемого урбанистического пейзажа я увидел половодье жизни, обрамленное кружевами человеческого быта подобно тому, как водная ширь Меконга в этих местах растекается кривыми рукавами и протоками его гигантской дельты. Улицы города заполнены текущим с неизменной скоростью – километров 30 в час – потоком транспорта; вокруг рынков и лотков с провизией бурлит толпа. Попав в этот кипящий котел, понимаешь, что такое коммуникация на Востоке: общаешься всегда «с упреждением», с поправкой на движение тел, не задумываясь о том, кто есть кто в актуальном состоянии. Не коммуникация, а метакоммуникация, по Луману: ожидание по поводу ожиданий ожидания… Отлично развивает чувствительность, тем более что зевать здесь себе дороже. Говорят, здешние грузовики не оставляют живым сбитого пешехода. Уличный хаос вокруг меня нарастал крещендо пока в канун местного Нового года транспортный поток не встал окончательно и центр города превратился в одну вяло колышущуюся биомотомассу, окутанную, как и полагается публичной жизни, проволоками иллюминации и прочим декорумом.
Картинка-агитка в местном Историческом музее – вождь народного восстания перед импровизированным алтарем – нечаянно напомнила мне, что в Азии природная мощь жизни сама служит источником власти и дает силу богам. В том же музее выставлено поразительное свидетельство этой великой правды: очень древняя статуя Будды, выделанная или даже, можно сказать, вышедшая из цельного ствола. Высокая и тонкая, как бы взлетающая ввысь фигура выглядит очень живой и грациозной благодаря естественному искривлению дерева в области таза и бедер. Внутри дерева – пустота, как и положено реальности на Востоке. Почерневшая, шероховатая кора придает покрову статуи аскетическую отстраненность. Вся скульптура – прекрасно найденный прежде всякого стиля и техники образ единства плоти и духа в движении самой жизни. Ту же свободную игру жизненных сил прославляют местные храмы – ярко расписанные, с многоцветными крышами, расфуфыренными драконами и жизнерадостными богами. Есть даже секта, поклоняющаяся странной троице: Виктору Гюго, Сунь Ятсену и ученому из местных. Так что за гуманистической религией добро пожаловать во Вьетнам.
Не за ней ли, спасаясь от своего религиозного гуманизма, едет вся эта европейская публика, заполнившая нынче центральные кварталы Сайгона? Многие перебрались всерьез, завели семью, имеют свой бизнес. Слышал, что аж пять тысяч соотечественников с российской военно-морской базы тоже предпочли остаться здесь после ее закрытия. У Вьетнама много достоинств: дешевизна, радушные люди – даже спят с улыбкой на лице. Но, подозреваю, главная причина лежит глубже: европеец хочет устроить жизнь сообразно своим тощим идеям и платит за свою самонадеянность меланхолией. Азия же требует довериться жизни, приникнуть к ее внутренней мощи, и самоотречение азиата вознаграждается душевной радостью.
Бродя по Сайгону, разъезжая по его окрестностям, я искал глубину исторической памяти Вьетнама, но всюду находил только… глубину забытья.
Каковая и есть подлинная стихия живой жизни. Наш пожилой вьетнамский гид, явно работавший еще на американцев, показывая нам катакомбы Вьетконга в окрестностях Сайгона, долго рассуждал о том, что надо уметь быть счастливым в каждое мгновение, а на прощание, обведя рукой
