Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - Владимир Вячеславович Малявин
BUY HERE FOR MANY YEAR
ICI ON PARLE FRANCAIS.
Восприимчивость вьетнамцев к западным штучкам порой зашкаливает за все мыслимые границы. В модном баре под рок-н-ролл демонстрируются кадры нацистской кинохроники и боевых учений американских ВВС. Андерграунд, однако.
Вечером отправляюсь в театр водяных кукол – еще один культурный реликт, уцелевший в тени великих цивилизаций. Тысячу лет тому назад такой театр существовал и в Китае, но давно уже там исчез, не выдержав конкуренции с более изощренными или, напротив, технически более простыми видами театральных представлений. Кстати сказать, театр кукол (в основном перчаточных) до сих пор популярен в Юго-Восточном Китае и особенно на Тайване, где кукольные спектакли – важная часть народных праздников и обрядов изгнания злых духов. Куклы здесь всегда стояли в одном ряду со статуями богов: те и другие делались одними и теми же мастерами и по единым иконографическим канонам. Более того, кукольное представление сплошь и рядом наделялось даже большей магической силой, чем спектакль живых актеров. Не потому ли, что в кукле особенно наглядно проявляется начало типизации образов, доходящее до гротеска, откровенной карикатурности? А ведь подобная типизация как раз и была наилучшим выражением порождающей силы жизни – Великой Метаморфозы бытия.
Что же удивляться в таком случае, что в Китае, как и в Европе, жизнь уподобляли театру, но в отличие от Европы – театру кукольному? Стало быть, люди делятся на кукол и кукловодов. Последние – вовсе не злодеи, а, напротив, добрые и мудрые, потому что они умеют держать в узде свое сердце. Ибо только тот, кто может быть господином себя, способен быть господином других. А это означает, что в Восточной Азии душой представления было не «самовыражение» и даже не зрелищность как таковая. Да и само происхождение театра в Китае связывали с куклой – скульптурой красивой женщины, которую один древний полководец послал в дар своему противнику, а тот в нее влюбился. Театр в китайской (как, полагаю, и во вьетнамской) традиции – дар не богов, а людей, и притом дар сомнительный, пробуждающий сильные чувства, одновременно приятные и опасные.
Нынешние кукольные спектакли в Ханое подверглись, что называется, художественной и идеологической обработке: из них исключены религиозные сюжеты, модернизировано музыкальное сопровождение. К счастью, эти новшества не затрагивают существа представления, каковым является сама игра, органично соединяющая спектакль и ритуал. Зрителю представлена череда не связанных между собой сцен, лишенных драматического элемента и даже сюжета. Все сводится к чистой явленности жизни, праздничной атмосфере спектакля, выраженной в громких звуках и ярких красках. В музыкальном сопровождении доминируют барабан и гонг – эти прародители всякого музыкального звучания, потому что они рождают «чистый», самодостаточный звук – звуковой образ чистой, безусловной игры. Игры, которая даже не предполагает присутствия зрителей: представления, давались для «увеселения богов», ибо игра как интенсивно проживаемая жизнь была подлинным вестником вечности и связывала мир живых и мир мертвых. Восточный театр – это дар людей богам или, можно сказать, божественной глубине человеческого сердца.
Для тех, кто еще не понял, объявляю секрет восточной мудрости: «сидишь как сидишь; стоишь как стоишь; идешь как идешь». Это истина «таковости», бытийственности бытия, открывающая бездонную глубину Другого в ряду подобий, но и присутствие возвышенных качеств существования в обыденном и безыскусном. Таков же кукольный театр на воде – не дублирующий жизнь, как театр реалистический, и не сжигающий действительность, как театр нигилистически-авангардистский, но, скорее, хранящий в себе, как вода, иллюзорное отражение собственной иллюзорности. Ничего страшного: в алгебре жизненной премудрости иллюзия иллюзии таинственно удостоверяет полную реальность происходящего.
Бангкок, крайний Восток
Таиланд занимает в моем образе мира совершенно особенное место. Это какой-то самый матерый, дремучий Восток, Восток восточнее даже Японии, но при всей его отдаленности очень модерновый и странно близкий. Впрочем, легко видеть почему. Чего хочет современный европеец, живущий, как выразился один американский профессор, в «плоском», пошло-понятном мире и поэтому утративший чувство истинности своего существования? Он хочет дойти до самого острого и крайнего опыта, испытать себя и побыть хоть на миг самим собой. Для этого дела лучше всего подходит как раз самый дальний, самый экзотический Восток. Но открывать «новые горизонты» в жизни европеец хочет в безопасности и комфорте, иначе он перестанет быть тем, что он есть: человеком цивилизации. Экзотика для него и есть такое безопасное щекотание нервов. Его глобальный мир и пресловутый «диалог культур» представляют собой в сущности паноптикум в его исконном смысле среды все-видения, выставленности на всеобщее обозрение разных образов человека без реальной вовлеченности в жизнь.
Тому, кто отстранен от мира, все вокруг видится экзотично-отстраненным. И поэтому все в мире может быть предметом обмена, товаром на мировом рынке культурных брендов. Вот здесь тайцы и нащупали свою нишу на всемирном празднике жизни, раскрутили свою экзотику и очутились – может быть, неожиданно для себя – в самом центре мирового социума. Назад отыграть уже не получится. И как бы ни расписывали передовые тайские журналисты трудности борьбы за демократию в их стране, сколько бы ни рассказывали местные проститутки про свои мечты о простом женском счастье, их рассказы отскакивают от сознания иностранного туриста, как горох от стены. Зато индустрия искусно имитируемой вседозволенности кормит полстраны. И этот факт перевесит все доводы моралистов.
С первого же приезда в Бангкок меня заинтересовали три сюжета в жизни тайской столицы: буддийская скульптура, местный чайнатаун, или китайский квартал, и ночная жизнь – куда ж от нее в Таиланде? У меня даже сложился собственный прогулочный маршрут, удобно связывающий все три темы в один клубок. Я и сейчас с удовольствием прохаживаюсь по нему в воображении.
Мой путь начинается у храма Трай Мит ват недалеко от железнодорожного вокзала. В последний свой визит я обнаружил, что его основательно перестроили. В нем появилось новое мраморное здание, а знаменитая золотая статуя Будды, вроде бы случайно обнаруженная полвека назад, когда с нее осыпалась штукатурка, теперь перенесена в новый большой зал. Но я люблю смотреть на маленькие статуи Будды и святых подвижников, смиренно выстроившихся у входа в старый храм. От их традиционного аскетического стиля, игнорирующего пластику и тяжесть физической плоти, веет запредельным покоем. Наложенные на черное металлическое тело рубища из сусального золота сходят клочками, как ссохшаяся кожа, создавая впечатление предельной обнаженности, почти вывернутости плоти наизнанку. Все правильно: святой обретает в просветленности новую жизнь, «как змея сбрасывает старую кожу». Нет более убедительной приметы святости, чем исход в мир голого, беззащитного, терзаемого грубой материальностью тела. Тела, которое уже не имеет в этом
