Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - Владимир Вячеславович Малявин
Вижу, что храм в Японии – как вокзал: оба служат людской общительности. Только японский вокзал тихий, наполненный глубокомысленным молчанием. Чтобы войти в общение, нужно сделать духовное усилие: превзойти и, значит, умалить себя. А чтобы войти в идеальное общение, нужно умалить себя до предела, обратиться в ноль. Даря ритуальный подарок, нужно опуститься на колени и коснуться лбом земли – обозначить, так сказать, нулевую отметку жизни, ее старт и финиш. И так выявить целый мир, высвободить все вещи для уготовленных им превращений. Японская дрессура, как ни странно, учит ценить присутствие вещей – их уникальность, их внутреннюю полноту, их разнообразие, их «красноречивую немоту», их изменчивость, их хрупкость. Ибо, когда умолкает человек, начинают говорить вещи, и верх мудрости – выразить себя языком самих вещей.
У дверей храма – некрашеная сосновая скамейка, наивно предъявляющая прохожему все прожилки и сучки, все волокна в дереве. Естество краше нарочитости хотя бы потому, что по фактуре оно богаче любой поделки.
Но глас вещей – это многозначительная пауза в немолчной многоголосице Земли. С вершины горы, где находится храм Куродзуми, открывается панорама Окаямы. Хорошо знакомая картина хаоса человеческого быта, утонченная в своем буйстве. Все тот же чужой-родной меон без формы и образа, но его несвязное бормотание внезапно прерывается какой-то узнаваемой деталью, подобной кадансу в музыкальной какофонии: свечками небоскребов или зданием в форме улитки. В сущности – чистое подобие, верх иллюзорности, удостоверяющие реальность хаоса.
Вхожу в местный храм традиционного Синто – исконной религии японцев. Священник окропляет святой водой новую машину – это для людей. У алтаря ящики рисовой водки – это для богов. Все просто, по-житейски. Оглядываюсь и замираю от внезапно нахлынувшего восторга. Ничем вроде бы не примечательному уголку дворика при храме придан вид художественно-утонченной картины. Это уже японский гений в своем высшем проявлении: открыть уникальность всякого момента жизни, увидеть непреходящую ценность обыденного и случайного. Усилие на самом деле незаурядное, требующее концентрации всех душевных сил. Работа человеческого самопознания и спонтанность природной жизни сходятся именно в своем пределе, в своей совместной кульминации. Этот результат по-своему двусмыслен. Почему зафиксирован и требует поклонения именно этот случайный вид, этот миг жизни – один из миллионов? Для того, кто прозрел его духовный смысл, вывод самоочевидный. Но что сказать о других, пришедших потом? Фиксация образа, поднятая на высоту культа, но привязанная к физической данности, может стать «бременами неудобоносимыми» в качестве образца для массового восприятия и вкуса. Китайцы нашли выход, связав прозрение с мифологическими образами, стихией фольклора, а если говорить по сути – поместив все вещи в перспективу превращения, все разделяющего и все связывающего. В превращении мы восходим от просто человеческого к всечеловеческому, а эфемерные вещи преображаются в вечносущие типы. Японцы восприняли случайный характер типа, но, похоже, стали заложниками принудительной натурализации духовного опыта. Им пришлось волевым усилием утверждать законность случая. Выход из этой западни указывает разве что ритуал харакири…
Впрочем, в начале этого зловещего пути японцы кажутся хотя и роботизированными, но романтиками, зачарованными единением человеческого и природного, духа и материи и возможностью представить человеческие артефакты творением природы.
В окрестностях Окаямы мне показали доисторическое святилище на вершине небольшого холма, рядом с большой трансформаторной будкой: несколько загадочных валунов вокруг убогого сарайчика-кумирни лежат в каком-то непостижимом (бес)порядке. Камень – главная японская страсть, ибо он лучший образ вездесущего и потому бесподобного подобия.
Он может быть чем угодно, ничего не представляя. Генератор фантазий, воплощающий чистый покой. Вместилище духовной свободы, которая ничего не раскрывает и не обозначает. Без-образность камня возвещает о полете души и возвращает к массивности земли. Одним словом, камень – самый верный друг японца. У обочин дорог там и сям стоят грубые каменные статуи Будд, заботливо повязанные красными косынками. В местном музее хранятся камни неолитической эпохи, испещренные орнаментом. На одном из них из неровной зернистой поверхности проступает человеческое лицо. Интересно, что и святилище, и музейные камни обнаружены недавно. Они – часть современного японского сознания, для которого дух как чистое присутствие, «сердце камня» охватывает крайности личного и вещного, допуская разные степени выделенности лица из материальной стихии. Вот корень безбрежной восточной веротерпимости.
Да, японцы нервозны, потому что искушаемы желанием совместить пустоту с образами внешнего мира и жить «взаправду». Но, как выразился один японский философ, фотография убивает японскую душу. Оттого японцы вечно живут под знаком умирания, вечно хоронят свою Японию. А в глубине своей еще живой азиатской души японец не знает столь характерного для Запада тревожного, нервного балансирования между слепотой актуальности и ослепительным реализмом божественного лика. Его мировидение, обращающее все вещи в тени и знаки, позволяет отлично совместить виртуальные образы медиамира, отчасти идеальные, отчасти материальные, одновременно культурные и природные, с наследием архаических тотемов. Поистине, интерактивное пространство сделало древнюю Азию самым передовым миром современности.
Я покидаю Окаяму в преддверии Рождества – малопонятного местным обывателям, но, как всюду теперь в Азии, горячо любимого ими праздника. Дорожка к вокзалу сплошь окутана, как снежной пеленой, гирляндами мигающих лампочек. И мне кажется, что скачущий пульс этой иллюминации, высвечивает в пустыне азиатского города многоликое, как дракон, и покойное, как сердце камня, тело безвестного всечеловека – пульсирующий, как все живое, но только пунктиром прочерчиваемый в сознании неисповедимый, никем не хоженый путь, траектория незримого полета. Для чего фонарь Диогена там, где человек стал своим светящимся призраком?
Рэбиатан. В глобализированной Японии
Попробуем разобраться с моими окаямными впечатлениями. Забудем об идеях, сущностях и формах. Этот интеллектуальный инструментарий бесполезен в Японии. Попытаемся разглядеть в жизни путь – бесконечно тянущееся и потому вечно теряющее себя, свертывающееся кольцами лет, дней и даже мгновений (это для особо продвинутых) змеевидное тело могучего дракона. Это тело есть там, где его нет. В нем каждое мгновение, каждый образ перекликается, вступает в гармоническое (хотя бы предположительно) созвучие со своим антиподом, с чем-то чужим себе. Лучше всех о природе японского миропонимания еще сто лет назад сказал Г. Кайзерлинг. Японцы, записал Кайзерлинг, «не творцы и не подражатели. Они эксплуатируют момент, добиваясь мгновенного понимания эмпирического значения каждого выражения и так получают преимущество благодаря своему партнеру».
Да, первый принцип восточной стратегии – победить не вопреки, а благодаря своему сопернику. Такое доступно только мастеру, истинно свободному человеку. А японцы – вечные ученики. Они прилежно учились у Китая культуре. Учились у португальцев военному делу, религии и даже кухне. Учились у
