Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - Владимир Вячеславович Малявин
В Осака пересаживаюсь в настоящий скоростной поезд «Синкансен». По незнанию зашел сначала во второй вагон – единственный в поезде, где разрешено курить. Быстро выскочив оттуда, устраиваюсь у окна и почти равнодушно смотрю на пролетающие мимо дома, полустанки, машины, трубы и горы с курчавыми кустами. Продавщицы с тележками, входя в вагон и выходя из него, с безупречной точностью автомата исполняют японский поклон. С непривычным спокойствием отмечаю про себя, что это слияние человека и робота в японцах больше не раздражает меня. Прояснилась разумная основа этого содружества: эффективность труда и общения, труда как общения. Всякое дело спорится, когда каждый безупречно выполняет свою работу и выказывает искреннее расположение к другим. Пресловутый «человеческий фактор» в Японии в том и состоит, чтобы не портить, а именно развивать и совершенствовать общее дело, одним словом, сотрудничать. Что-то во мне протестует против такой капитуляции суверенного человеческого духа, но мне нечего возразить на этот японский вызов, я не слышу в себе угрюмого ворчания подпольного человека, которому хочется, чтобы дважды два было пять.
Что есть японская вежливость: расчет, привычка или добрая воля? Наверное, все сразу. Это лучше всего видно на японках, которые теперь наглядно демонстрируют, что такое идеальная коммуникация и почему в ней не обойтись без женщин. Они выбелились и безупречно накрашены, одеты в деловые костюмы, носят каблуки и, я бы сказал, стали смелее, даже агрессивнее в своей неискоренимой вежливости. Прямо вымуштрованные солдаты всеяпонской армии любовного обслуживания. Кстати, в токийских барах сидят со скучающим видом столь же тщательно наряженные красотки. Мне сказали: это не проститутки, а просто романтические особы, поджидающие иностранных – с такими интереснее – кавалеров. Преисполнены любовного томления, но все же, по крайней мере, по намерениям своим состоят на обслуживании и оттого совершенно бесстрастны. Да, высшая и по-своему труднодостижимая цель японского искусства жизни – увидеть мир совершенно бесстрастным, ни на чем не задерживающимся и оттого невидящим взглядом…
Откинувшись в кресле, вспоминаю, как долго я шел к разлитому теперь в душе миру. Попав в первый раз в Японию в 1982 году, я с полгода мучительно привыкал к японской вышколенности и замкнутости, все не мог поверить, что моим коллегам в университете Токай я, живой русский и к тому же говорящий по-японски, совершенно неинтересен. Я тогда уехал из Японии с твердым убеждением, что войти в японское общество иностранцу, да еще русскому, невозможно и, главное, не нужно. И плевать на комфорт, были бы настоящие страсти, было бы чувство близости невозможного. Я тогда еще не понимал, что чувство близости недоступного вполне возможно и даже по факту бывает только в бесстрастии. Впрочем, и то верно, что европеец просто неспособен дойти до такой виртуозной отточенности в общении. Позднее я не раз встречал в Японии русских, особенно женщин, доведенных прямо-таки до клинической стадии маниакально-депрессивного психоза невозможностью жить по своей воле, с кем-то от души поругаться, на худой конец – напиться до бесчувствия. Но не странно ли: всю жизнь до самозабвения радеть об эффективности, чтобы в конце концов отдаться во власть «бескорыстной отрицательности», вроде того же харакири? Видно, не странно: крайности сходятся… Сходятся в чем? В какой диалектической игре? За ухоженным фасадом снова и снова натыкаешься на пустоту.
Ко мне подсаживается молодая японка и сразу, забыв про эффективность ритуальной коммуникации, вываливает о себе все: жила с английским другом в Англии, разочаровалась, теперь вернулась на родину, ищет работу, едет к родителям, но Японию ненавидит, мечтает путешествовать и вообще…
– Ну а как же великая японская культура, самурайский кодекс, к примеру?
– А мне-то какое дело?
– Почему?
– А я в жизни ни одного самурая не видела, – сухо отвечает она.
Мы сошли вместе в Окаяме, но, заметив, что меня встречают, она мгновенно исчезла в толпе.
Я рассказал встречавшему меня другу-профессору о своей эмансипированной попутчице.
– Понимаю ее, – вздохнул он. – Хочется вырваться из системы…
Моя гостиница в трех минутах ходьбы от вокзала. Безукоризненно чистый номер, унитаз с подогревом и еще какими-то непонятными датчиками. Из окна моей комнаты на семнадцатом этаже полгорода как на ладони. Расчерченное узкими улицами на аккуратные квадраты пространство заполнено безликими строениями. Ничто не цепляет взор, если не считать, конечно, рекламных щитов, чьи броские надписи выглядят гротескно на фоне этой железобетонной пустыни. Далеко внизу лениво течет струйка почти невидимых прохожих. Поодаль виднеется все то же колесо обозрения неизвестно чего. Но за городом уходят рядами вдаль живописные холмы.
На улицах размеренная, хорошо отлаженная жизнь японской полупровинции. Люди спокойны и приветливы. Работают добросовестно и умело. Хозяин ресторанчика, где мы сидели с моим японским другом, весь вечер виртуозно разделывает рыбу на виду у клиентов, не обнаруживая признаков усталости. Прислуживающая ему дочь на прощание дарит иностранцу сувенир. Я, признаться, так и не развернул его. Кажется, какой-то чай.
На местной священной горе в храме секты Куродзуми, представляющей собой, так сказать, обновленческий толк синтоизма, готовятся к празднику поклонения солнцу. Вдоль лестницы, ведущей к вершине горы, установлены эскалаторы, чтобы облегчить восхождение больным и немощным. Дворник при храме, узнав, что я русский, воодушевленно рассказывает что-то про Россию: его отец сидел там в лагере для военнопленных. С чего так радуется? Папаша его десять лет отсидел в Сибири ни за что. Может, рад тому, что тот хоть живым домой вернулся?
Внутри храма служители в традиционных одеждах степенно, молчаливо готовятся к завтрашнему празднику, но радушно разъясняют простые правила их культа. У алтаря доска с пятью заповедями секты, ничего сектантского, впрочем, не содержащими. Самая что ни на есть расхожая японская мудрость: искренно молись, искренно чти родителей и воспитывай детей, искренно служи, искренно благодари, искренно размышляй… Искренно явно означает здесь выдерживать должные, радушно-эффективные отношения с окружающими. Говорят, самый знаменитый японский предприниматель XX в., К. Мацусита, завоевал авторитет как раз своей японской искренностью: безупречным исполнением традиционного поклона. Далековато от нашего стремления раскрыть душу нараспашку первому встречному.
Позади храма три стоящих в ряд безымянных холмика обозначают место захоронения основоположника секты, его предков и потомков. Полнота родового бытия представлена здесь в волнообразном движении –
