Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - Владимир Вячеславович Малявин
Из сказанного следуют два важных вывода.
Во-первых, в японском миросозерцании отношения между вещами первичнее и важнее самих вещей и, во-вторых, в японской традиции эта абсолютная соотнесенность (коцу) или совместность, со-бытийность вещей сама получает предметное бытие, национально-специфические формы.
Ничто в японской картине мира не существует для себя, и японец познает не мир через себя, а себя через мир. Истина по-японски как «непосредственное отношение к вещам» или мудрость «не-думания» – это необозримое «поле» действия, его бесконечно сложное «место» и у-местность (ба). В Японии именно место красит человека, т. е. определяет его внешность, манеры и даже выражение лица. Однако главная роль здесь отводится соотнесенности или, как еще говорят, не-двойственности символического и прагматического, виртуального и актуального измерений деятельности, а именно «самоопустошающееся» (вспомним сказанное о куклах) всеединство не отличается от чистой текучести, действенности существования и, как следствие, от творческой экспрессии. Воспитание по-японски означает не что иное, как развитие интуиции схождения, встречи пустотной (точнее, каждое мгновение времени опустошающейся) субстантивности и всепрохватывающей функциональности. Такое прозрение может быть обозначено лишь как иррациональное «внезапное озарение», своего рода внутреннее откровение жизни, в котором все выявляется только для того, чтобы скрыться. Японцы обожают призрачную стихию иллюминации и мерцающих экранов. Фантомный мир электроники возвращает к первичному фантазму психики, исчезающему при свете дня, ускользающему от рефлексии. Неудивительно, что японцам при всей их зачарованности новыми горизонтами жизни свойственна сильнейшая и притом старательно культивируемая ностальгия. Этим они, по моим наблюдениям, разительно отличаются от молодых наций Юго-Восточной Азии и даже китайцев. Сочувствовать японцам нет необходимости. Их приверженность символам традиции отлично согласуется с товарным фетишизмом капиталистического уклада. Такова же причина, казалось бы, абсурдной популярности эмблем «японского духа» на Западе.
Идея недуальности символического и функционального измерений реальности попала к японцам из Китая и составляет общее достояние цивилизации Дальнего Востока. Сами китайцы, верные посылкам своего символического миропонимания, никогда не пытались сделать реальность объектом означения и тем более рассмотрения, предпочитая следовать непроизвольному смещению, игре смысла в естественной речи. Хитры, но и простодушны китайские мудрецы. Они всегда довольны жизнью, ибо живут ее чистой имманентностью, выразимой только иносказательно (так что в разговорах на духовные темы можно не пыжиться, а говорить «как придется»). Они не имеют обязанности что-то знать или даже творить, но уподобляются счастливым младенцам, кормящимся от матери в ее утробе (образ Лао-цзы) и издающими звуки по мере надобности.
Японцы с их прямолинейным ученичеством и потребностью все понять через разделение и, значит, сведение реальности к технической схеме эту правду не уловили, но маскируют свое упущение разговорами о том, что они «развили», сделали более «эффективными» достижения китайского гения. Собственно японская специфика проявляется всего очевиднее как раз в стремлении выделить и опредметить внутреннюю динамику жизни. Символическим понятиям Китая японцы дали понятийное или практическое истолкование, с необходимостью, подобно европейцам, спроецировав их на внешний мир. Быть может, самый показательный пример – неспособность японцев перенять «внутренние школы» китайских боевых искусств. Работа над «жизненной силой» (ци) была подменена в Японии упрощенными версиями шаолиньского бокса, дающими быстрый эффект в рукопашной схватке. Китайский мотив обращенного вовнутрь и как бы не-видящего взгляда японцы превратили в тему непобедимого слепого фехтовальщика, придав изначально духовной реальности физический и притом парадоксально созерцательный, точнее, даже зрелищный, уклон. А вместо символического языка китайского традиции мы встречаем в специальной японской литературе – например, в известной «Книге пяти колец» – суждения, выраженные общепонятным языком здравого смысла. То же можно наблюдать уже в японской каллиграфии, где сильна тенденция вернуть иероглифы к их якобы природным прототипам, что китайцам совершенно чуждо.
В итоге японский дух оказался намертво сросшимся с физическим образом Японских островов. Он обращен к исключительной конкретности раритетной вещи. Его или, если угодно, посредством него невозможно мыслить. Его можно только созерцать, как непременный декоративный камень во дворе каждого японского дома. Поэтому японская «культура ученичества» не позволила японцам решить проблему посредования между «субстанцией» и «функцией», «пустотой» и «явлением». Ее наследникам пришлось уповать на откровенно иррациональный идеал буддийского «внезапного просветления» – более чем слабое утешение для ученика, ищущего как раз рационального обоснования своих представлений. Отсюда недалеко и до харакири. Вот уж правда: взявшийся за меч (истины) от меча и погибнет.
Загадка японского Сфинкса: чтобы быть, надо не быть.
Задание японской мысли: не-определить, не-назвать вещь, промахнуться, to mis-name, mis-place, mis-take.
Японское слово «понимать» (вакару) означает разделять. Но кто правду разделяет, никогда ее не схватит.
Люди, взявшие для своей страны название «корни солнца» (значение имени «Япония» в иероглифах), не задумывались о том, что они хотят сказать. И то верно: иероглифы для того, чтобы их писать, а не читать и тем более понимать.
И если бессмыслица жизни должна стать точным жестом, то лучшим ее воплощением окажется самоубийство по правилам. Но «правильно умереть» – выше сил человеческих. Тут уже требуется святость.
Один западный биограф Мисимы Юкио, который, как известно, покончил жизнь ритуальным, но по стечению обстоятельств не столько трагическим, сколько мрачно-комическим самоубийством, дал этой японской страсти изящное название: «аристократизм неудачи».
Итак, японская предметность относится не к вещам и не к идеям, а к парадоксам, лежащим в основании смысла. Все истинно ровно настолько, насколько ложно. Маска должна быть действительностью. И поэтому японский сад должен являть безупречную иллюзию дикой природы вплоть до того, что разграбленный песок в нем изображает нечто прямо противоположное: волны на поверхности моря. Еще откровеннее это стремление «выявить, чтобы скрыть» проявляется в современном архитектурном дизайне Японии, где здания могут получить псевдонатуралистическую форму цветка, раковины и т. п. Такие метаморфозы – как точки интенсификации неопознаваемых эмпирически ритмов пустоты, музыкальный каданс в какофонии японской жизни. Аналогичным образом в театре маска выставляется напоказ: акцент на иллюзорности представления напоминает о реальности самой игры, т. е. тотальной деланности японского поведения.
