Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - Владимир Вячеславович Малявин
Япония уникальна и неизменна. Первые впечатления в ней, как я понял теперь, обязательно проживаются в модусе дежавю. Тот же аэропорт Кансай, та же атмосфера делового спокойствия, вежливые улыбки. Когда-то кем-то начатый месячник церемонно-гладкого обхождения стал здесь всенародным и бессрочным. И когда кассир железнодорожной станции, встав из-за стола, с глубоким поклоном вручил мне билет до Киото, в душе мелькнуло желание помолить Будду, чтобы в следующей жизни родиться в Японии.
Вечером того же дня сижу на представлении театра гейш в киотоском квартале Гион – единственном месте в Японии, где блюдут все традиции гейшизма. Раньше здешние «искусницы» (буквальное значение слова «гейша») выступали здесь только раз в году – в день рождения императора. Теперь представления идут постоянно, и на сцену выходят мастера разных театральных жанров: ритуального танца гагаку, кукольного театра бунраку, комических пьес кёгон. Но первые номера отданы все-таки гейшам: чайная церемония и игра на старинном струнном инструменте сямисэн. Мне приходилось бывать на чайной церемонии прежде, в том числе в ее классическом исполнении в дзэнском монастыре, и каждый раз это действо оставляло меня довольно равнодушным. Оно казалось мне – признаюсь, отчасти под китайским влиянием – слишком манерным и одновременно наивным, как будто дети с серьезным видом пекут из песка свои куличики. Впрочем, одна деталь японской чайной церемонии все-таки потрясла меня: вода, которой омывают руки перед церемонией, стекает в специальный колодец из камней, и ее гулкое журчанье, порождающее тонкое, трепетное эхо, создает удивительный эффект звучной глубины. В этом мягком, интимном, бесконечно затихающем шепоте самой природы мне почудился гениально найденный образ мистической глубины сознания: уходя вовнутрь, в неведомое средоточие нашего бытия; переливаясь и плывя, он свидетельствует о границе несходных миров, вездесущей, но вечно ускользающей и притом все предваряющей истине. Это образ чистого подобия предшествует всему сущему. Настоящий шедевр нерукотворной искусности.
Такова же природа «нерожденного сердца Будды». Прикасаясь к ней, мы внимаем бездне отсутствующего, «слушаем и не слышим» (Лао-цзы), сознаем… несознаваемое. Отсюда же сложившееся в Китае понимание музыки как «замирающего звука»[13]. Мы привыкли думать, что звуки «рождаются», «приходят», а на Востоке, напротив, звуки, как все образы, призваны раствориться эхе бытия и обрести истинное звучание в… безмолвии.
На этот раз демонстрировавшая приготовление чая пожилая гейша поразила меня своими движениями – одновременно безупречно точными и совершенно непринужденными. На ее лице застыла смиренно-сдержанная, но неподдельно радостная улыбка. В движениях гейши не было той нарочитой медлительности, которой часто грешит новодельная китайская версия этого занятия: прием, легко приковывающий внимание зрителей, но, примитивный. Мне показалось тогда, что я воочию увидел восточный идеал «срединности и согласия», когда, прямо по Гераклиту, гармония внешних форм дышит внутренней, несравненно более могучей центрированностью.
Здесь вся тайна Востока: преображение внешней, бренной жизни в мощь ее вселенской гармонии – источника бездонной душевной радости. Так радовался (согласно одному комментатору) бык из притчи Чжуан-цзы, который под ножом повара, искушенного в Великом Пути, без физического контакта рассеивался в музыке мироздания, «как ком земли сливается с землей».
Что есть в Китае, то представлено взору и даже нарочито демонстрируется в Японии. И хотя, как я выяснил, сами японцы имеют весьма смутное представление о «срединности в согласии» (или не хотят говорить о своем заветном, что тоже возможно), не знать чего-то – еще не значит не иметь этого. Без знания живется даже лучше.
Очень хорошо видно здесь и коренное отличие Востока от Запада. Если западные религии настаивают на полной трансцендентности Бога земному миру, то восточные традиции стоят на постулате саморазвития жизни, которое ведет, впрочем, не к плоскому, сильно смахивающему на модернистское суперменство «человекобожию», по незнанию или умышленно приписываемому Востоку западными миссионерами, а к полному преодолению себя, к собственному инобытию, смерти-как-жизни. На этом пути легко забрести в парадоксы и объявить, как даосский патриарх Лао-цзы или вполне канонический конфуцианец Мэн-цзы, что соблюдение условностей мирской морали не обязательно морально. Но ведь на этом положении стоит всякая действенная нравственность. Здесь могут быть даже свои конфузы и провалы, как случилось в годы мировой войны с японским дзэн-буддизмом, провозгласившим, что «меч убивающий есть меч, дарующий жизнь». Но в последнем случае речь идет как раз о забвении целостного и, следовательно, нравственного взгляда на мир.
Вернемся к срединности. Это слово стало самоназванием Китая и основанием его бессмертной мудрости. Японцы в прошлом тоже примеривали его на себя, да и сегодня убеждены, что являются истинными восприемниками Срединной державы. Странное это понятие: срединность. Оно указывает на что-то, находящееся в центре и одновременно посреди чего-то, всегда внутри и, как вездесущая среда, всегда снаружи. Срединность – это не идея, не факт, не субстанция, не сущность. Она ускользает от самой себя, рассекает всякое существование надвое, вмещает в себя свое инобытие. Невозможно отрицать, что японцы обладают чрезвычайно развитым чувством «холода ничто», близости смерти. Тема важная, и надо бы по пунктам перечислить основные характеристики срединности, решающим образом повлиявшие на японское миросознание.
Срединность – принцип, условие и среда коммуникации, безусловной соотнесенности, которая важнее отдельных вещей. Японцы преданы утопии беспрепятственного общения, свершающегося одновременно во всех измерениях жизни – интеллектуальном, эмоциональном, физическом. Даже автомобили на японских заводах собираются путем единовременного контакта сразу нескольких сборочных линий (точнее, кругов). Современная японская литература, замешанная на декадентском индивидуализме, есть не более чем закономерный, но бессильный бунт интеллектуала против бремени всепроницающей коммуникативности.
Срединность утверждает равноценность целого и части в чистой сообщительности, и это означает, что в ней и то, и другое устраняют себя: часть предстает бесконечно малым нюансом, а целое – вечно отсутствующим, неопределимым всеединством. То и другое – две главные грани японского понимания реальности как пустоты. Ни в чем японский гений не выразил себя так полно и ярко, как в умении придать как бы случайному и фрагментарному явлению, спонтанному промельку жизни весомость и осмысленность целого. Поиск этой недостижимой перспективы и сопутствующее ему парадоксальное соседство маниакальной одержимости и покоя очень убедительно засвидетельствован знаменитым «садом пятнадцати камней»
