Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - Владимир Вячеславович Малявин
Как большинство тайваньских городов, Тайбэй окружен горами, и для любителей чая главная среди них – гора Маокун на юго-восточной окраине тайваньской столицы. Здесь выращивают несколько отменных сортов чая. В местном «Центре чайной культуры» можно ознакомиться с тайваньским чайным царством и непростой технологией чайного производства, включающей в себя до полутора десятков операций. Тут же зал для проведения лекций, конференций, показательных чайных церемоний и т. п. Но большую часть времени здание центра почти безлюдно: публика предпочитает проводить время в рассыпанных по окрестным горам деревянных, дачного вида чайных, откуда можно любоваться бирюзовым закатом, сгущающимся сумерками и светящейся вдалеке панорамой Тайбэя. Как ни подгоняет человека современная жизнь, ему положено жить поэтически на этой земле. И чайный аромат мало что значит без навеваемого маокунскими видами чувства мирового покоя и отдохновения.
Частокол Калачакры. Прогулки по Тайюэю
Ex Orient lux. А свет оттуда, где пространство. Странно говорить о каком-то особенном «восточном» пространстве. Пространство Востока вездесуще и неотвязно, как половодье великих рек, которому восточные мудрецы уподобляли великий путь жизни. Оно захватывает нас и входит в нас с каждым вдохом, колючее, как морозный воздух. Это о нем строки позднего китайского поэта, которые я привожу здесь в моем бедном переложении:
За стихами гоняться – занятье безумцев.
А приходят стихи – так волен ли я отказать?
Сегодня они вновь меня разыскали,
И встают предо мною горы и воды ушедших времен.
Тут надо говорить даже не о пространстве, а о некой чистой пространственности, условии всякой совместности существования, хайдеггеровском «просвете», предваряющем бытие. Не так ли из разворачиваемого живописного свитка выходят горы, ущелья, потоки, сосны, валуны, хижины отшельников, путники, туманные дали? Мир творится пустым взмахом кисти и застывает «пейзажем ушедших времен». Когда были эти времена? Никогда. Это прошлое, которое никогда не было настоящим, но вечно остается – остается, даже когда все пройдет – виртуальным образом чистой актуальности, непредставимой и потому невероятной. Оно останется потому, что зеркало просветленного духа высвечивает преображенный мир, вещи, претворившиеся в вечносущие типы. Вселенский поток образов рассеивается брызгами-бликами монументальных нюансов. Мозаика преображенной жизни дрожит и искрится от переполняющей ее первородной силы бытия. Эта мозаика открывает бесконечное разнообразие мира, но прошита «одним движением», в ней образы скреплены не композицией и сюжетом, а самим качеством штриха, работой художника, работой как дыханием, запечатлевающей внутреннюю преемственность опыта, превращающей живопись в живое письмо. И чем больше разнятся между собой вещи мира, встающие перед зрителем в их величественном многообразии, чем резче контрасты между отдельными планами изображения, тем настойчивее стучится в сознание интуиция чистого присутствия жизни, тем больше в нас бодрости и силы духа.
Идеальное пространство на Востоке, вроде пространства классического китайского пейзажа или сада, обозначает предел топографической насыщенности, выявляет неисчерпаемое разнообразие мест. Этот образ мирового Все сущностно динамичен и, по сути, лиминален: он указывает порог восприятия и зовет к его преодолению, требует необыкновенной чуткости духа. Он сообщает об ином пространстве внутри видимого мира (ведь восприятие – наша прирожденная, до нашего «я» действовавшая способность). Это пространство экранирующее, слоистое, внушающее чувство незримой глубины и шири, откликающееся пробужденному сердцу. Воспитывая чувствительность духа, оно выполняет учительную роль. Рай – это блаженство чистого восприятия – безыскусен, но его врата открыты только тем, кто, как дети, не ведает необходимости что-либо воспринимать и тем более знать.
Восточное пространство – не пустой ящик Декарта, а сама открытость бытия, место всех мест, пред-оставляющее всему свободу жизненного роста и потому неотличимое от жизненного изобилия. Интуиция на Востоке очень важная и древняя. Недавно найденный археологами древнейший трактат на темы даосской метафизики «Извечно преждесущее» (IV в. до н. э.) содержит несколько интересных суждений на этот счет:
Есть пространство от века.
И оно соответствует тому, из чего исходит все пространственное…
Из пространства выходят все вещи…
Пространство не простирается.
Итак, есть пространственность до всякого пространства, и этот момент «раскрытия» вещей не имеет протяженности, воплощает предел уплотнения.
Кто следует и даже, точнее, наследует «одному движению» самораскрытия мира, тот на самом деле «возвращается к истоку», приникает к средоточию великого колеса бытия, одновременно развертывающего и свертывающего мир, рождающего и упраздняющего время и пространство, запечатывающего единое в единичном. Возвращаться к истоку – значит рассекать формальное единство и прозревать преемственность несопоставимого: чистой актуальности и чистой видимости, сокровенной глубины существования и призрачных бликов-теней мира.
Взлетая на транспортные виадуки, покрывающие сегодня восточные мегаполисы, со всей наглядностью понимаешь, почему пространство творится рассечением. Упирающийся в горизонт нож хайвэя разрезает мир на две несравнимые половины: бездонную пустоту неба вверху и нагромождение земных масс внизу. Кричащий, почти нестерпимый контраст, от которого спасает лишь подспудное чувство преемственности того и другого в чем-то, уже недоступном человеческому пониманию: в первозданной, невообразимой аморфности хаоса – возможности всех метаморфоз. Да, этот невозмутимый покой небес и этот архитектурный сумбур с уличным кишением, определяющие облик восточного города, едины в хаосе, каковой на Востоке есть не мрачный тартар, а лиминальное пространство чистой текучести – ничейное, но никому не чужое. Самая приметная черта восточного города – отсутствие в нем площадей и даже публичных зданий, что, между прочим, требует четкой оформленности жилой среды, монументальности построек. Публичность на Востоке прикровенна и погранична; она дана в паузах и разрывах городской среды, в между-бытности городского быта, в умении и одновременно свободе «жить по ситуации», быть у-местным в каждом месте.
Это зона жизни на грани норм и правил, где преданность приличиям, аскеза претворения себя в тип то и дело соскальзывает в не слишком приличное, но зато вольное наслаждение жизнью. Чистосердечный гедонизм азиатов не отрицает официального порядка, ибо свободная жизнь тела и есть прообраз мирового согласия, источник власти сначала над собой, а потом и над миром. Восточный хаос – это небесная глубина человеческого быта, и он не угрожает земному порядку, а, скорее, освобождает его, дает ему вернуться к своему праначалу, вечному не-началу. Безвредное чудовище, он шевелится на дне засыпанного забытьем колодца времени – всегда рядом, но где-то сбоку.
Чтобы у человека была первая свобода хаоса, в его жизни не должно остаться ничего субстантивного, установленного – ни идей, ни образов, ни вещей. Его жизненное пространство должно стать образом пустоты, все растворяющей, все смазывающей цельности, пронизанной, однако, неуловимо тонкой пульсацией «живой жизни» (цитата не из
