Орнамент массы. Веймарские эссе - Зигфрид Кракауэр
Пес-философ признается однажды, что, доведись ему держать перед ученым научный экзамен, пусть даже самый легкий, он наверняка оплошает. Дело не в слабости интеллекта, виной всему инстинкт, и развивается он в следующем русле: «Это инстинкт – может быть, как раз ради науки, но не той, что процветает сегодня, а другой, окончательной и последней науки, – заставил меня ценить свободу превыше всего». Данное суждение дополняет все предыдущие и даже более – свидетельствует о существовании последней науки, которой, по-видимому, еще можно овладеть на свободе. Выходит, наш мир есть царство несвободы, и мы вкалываем до седьмого пота, возводя здание, которое в итоге заслоняет нам обзор. При описании кротовьей норы Кафке, похоже, мерещились те человеческие сообщества, чью славу составляют окопы, проволочные заграждения и широко разветвленная сеть финансовых сделок. Он ясно осознавал, что находится в плену, и воспринимал это свое состояние еще более обостренно, догадываясь об истинном статусе свободы, при котором догматы последней науки, возможно, выйдут на передний план. Он ставит себя чуть ли не в оппозицию тем, кто уповает на прогресс, и переносит в прошлое прогресс или шанс к нему приобщиться. Прежние поколения, замечает в «Исследованиях одной собаки» рассказчик, были моложе, «их память не была еще так обременена, как наша, их было легче разговорить, и даже если это никому не удалось, возможностей для этого было больше… истинное слово могло еще возыметь свое действие, могло определить, предопределить созидаемое, изменить его по желанию говорящего, обратить в свою противоположность; и слово такое имелось, во всяком случае оно было близко, вертелось на языке, каждый мог к нему приобщиться…» Мы изолированы от истинного слова, не в силах различить его и сам Кафка – на этом единственном знании, какого оказалось достаточно для притчи о мрачной постройке, зиждется всё творчество писателя. Как объяснить, что стены, по тем временам еще довольно тонкие, сделались непроницаемыми? Ответ на этот вопрос подтверждает, что обращение Кафки к прошлому отнюдь не романтического свойства. «Нет, как ни много я имею возразить против своего времени, – уверяет дотошный до истины пес, – прежние поколения не были лучше новых, более того, в известном смысле они были даже много хуже и слабее». Позиция, которая прочитывается в этих словах, лишает следующую далее легенду об ошибке предков иллюзорной тоски по былому. «Когда заблуждались наши далекие предки, вряд ли они думали о бесконечном пути заблуждений, они были еще на распутье, им было легко в любой момент вернуться обратно, а если они всё же не решались вернуться обратно, то лишь потому, что они хотели еще какое-то время понежиться, порадоваться своей собачьей жизни…» Заявленный здесь упрек в медлительности (а для Кафки нет порока страшнее) относится и к строителям Вавилонской башни из небольшого фрагмента «Герб города»: полагаясь на потомков и грядущий прогресс, они не видят смысла выкладываться полностью. Так или иначе – и это достаточно важно – писателя тяготит не стародавнее упущение, но память об утрате истинного слова. Она становится постоянно возвращающимся лейтмотивом произведений Кафки, мы видим этот мотив в предании об умирающем императоре («тебе, именно тебе, император послал со своего смертного ложа некую весть»[81], которой так и не суждено дойти); в трактате «К вопросу о законах», где говорится, что законы следовало бы хранить в тайне сообразно их тайной природе; в образе монументальной группы, частью которой когда-то был и он сам, Кафка. Писатель воскрешает утраченное, а вместе с тем отодвигает его в эфемерную даль, словно желая показать, что даже в мечтах ему отныне нет места. Тщетны усилия гонца покинуть хотя бы внутренние покои императорского дворца, велико неведение народа, который гадает о содержании хранимых в строжайшем секрете законов и не знает, существуют ли они вообще. В примечательном фрагменте под названием «Стук в ворота» описывается, как под воздействием удара, которого, вполне возможно, не было вовсе, широко распахиваются ворота усадьбы, но из них никто не выезжает; разве только туда врывается отряд всадников, но лишь затем, чтобы тут же повернуть обратно.
Философствующему псу присуще одно качество: он неустанно спрашивает о том, о чем обыкновенно не спрашивают. Ответ его соплеменников – молчание. И это упорное молчание о «важнейших вещах», всякий раз вырастающее неприступной стеной, составляет основополагающий и, увы, горький опыт, на который издревле обречена жалкая кучка вопрошающих, и в своей жалобе пес говорит словно бы от имени всех их: «Мы те, на кого давит молчание, кого мутит от недостатка воздуха». И если вопрошающий приговорен к одиночеству, то все прочие объединяются в братство безгласных и обретают счастье в «теплом гнездышке», покуда не захотят разбрестись, подобно ищущим тишины обитателям нор. Эта тишина, которая царит внутри лишенного света сооружения или, по крайней мере, должна царить, в действительности есть единственное радикальное средство от истинного слова. Поскольку земные создания в подавляющей своей массе наслаждаться тишиной не способны, собаки молчат на свой особый манер. Они то уходят от востребованного ответа, то, подобно воздушным собачкам, стараются нестерпимой болтовней утопить в забвении свой оригинальный способ жить. Можно ли объяснить такое поведение собачьего племени? А ведь объяснить его безусловно необходимо. Дотошный до правды пес догадывается, что «умалчивающие о ней правы, ибо своим умолчанием сохраняют нам жизнь». Но не впадать же из-за этого в уныние: напротив, пес намерен без устали осаждать товарищей до тех пор, пока они к нему не присоединятся, дабы всем миром снести крышу «темницы низменной жизни» и воспарить навстречу свободе. Но в тот самый миг, когда крыша вроде бы уже сорвана и главное препятствие устранено, на пути встает новая преграда, на сей раз по-настоящему неодолимая. Раздается музыка и вынуждает пса отказаться от своих намерений. Для Кафки музыка – высшая форма молчания. Пес дважды капитулирует перед ее чарами. Первый раз, когда встречается с музицирующей семеркой, порождающей своей игрой сладостный шум. В ту пору пес еще совсем юн и пытается дознаться, что движет музыкантами. «Но – странное, странное дело! Они не ответили, они сделали вид, что меня не замечают». В другой раз музыка обрывает голодовку – уже порядком постаревший пес затевает ее в угоду своим бесстрашным изысканиям. Здесь на карту поставлено само существование, и эксперимент возводится в тот же ранг, что и достижения науки, вовсе ни к чему не обязывающие, – открытие деревенского учителя из рассказа «Гигантский крот» схожей природы. Эксперимент,
