Орнамент массы. Веймарские эссе - Зигфрид Кракауэр

аллегория. Беньямин обращается к источникам и прослеживает путь аллегории до ее интернационального начала; иначе говоря, он возвращается к тому самому моменту в ее развитии, когда впервые проявилось ее подлинное значение. Благодаря редкому дару предвидения Беньямин проникает в мир изначальных сущностей и обнаруживает то, что причитается им по рождению. Его толкование аллегории достойно восхищения. Впервые на основе первоисточников доказывается, как обреченная смерти природа – в эпоху барокко она воплощает историю страданий мира – оборачивается в глазах меланхолика аллегорией. Наполнив каждый элемент предельным смыслом, Беньямин раскрывает диалектическое движение, в какое оказываются вовлечены все эти элементы благодаря самой структуре барочной трагедии. Вполне естественно, сокрытие сущностей за умозрительными понятиями для Беньямина совершенно немыслимо, поэтому акцент делается исключительно на их диалектическом синтезе, обеспечивающем их конкретность. Когда смыслы объединяются под знаком идеи, между ними происходит искрометный взаимообмен, они не самоустраняются в формальном. С диалектической точки зрения в истории они вновь разъединяются, и в дальнейшем каждый имеет свою отдельную постисторию.

Отличие между привычным абстрактным мышлением и мышлением Беньямина таково: если в первом случае из предметов выскребается вся начинка, то в другом, ради раскрытия диалектики сущностей, ворошат и прочесывают дебри материи. Соблазн обобщений Беньямина не прельщает; он следит за развитием определенных идей в ходе истории. Но поскольку идея для него есть монада, то в сообщении каждой из них Беньямину видится целый мир. «Бытие, вместе с пред- и постисторией наполняющее собой идею, исподволь впитывает в собственную идею упрощенные и смутные контуры прочего мира идей…»

Историки, искусствоведы, литературоведы, а в особенности философы – каждый из них найдет в исследовании трагедии что-нибудь для себя. Беспримерные знания об идеях и толкованиях дополнены глубокой начитанностью автора, который, следуя своему философскому кредо, обращается именно к малоизвестным, периферийным источникам. В книге предложен новый взгляд на теорию античной трагедии; помимо толкования аллегории, раскрывается значение таких основополагающих для культуры барокко сущностей, как рок, честь, меланхолия; разъясняется роль фигурантов трагедий и всех составляющих ее элементов; не обойдены вниманием классическая драма судьбы и ее отголоски в романтизме. Вне сомнений, еще никому не доводилось приводить столь яркого доказательства тому, что сущности восходят к истории, не будучи из нее заимствованы. Труд Беньямина позволяет увидеть эпоху барокко – и не только барокко – другими глазами.

Здесь, где многое определяет методический подход, важно прежде всего следующее: книга о трагедии содержит не только историю толкования воплощенной в материи идеи, но также представление о не связанном с временем порядке мира идей. Тот же дар предвидения, какой приводит Беньямина к истокам, сообщает ему знание об истинном местопребывании сущностей, знание, которое можно с полным правом именовать теологическим. Оно не связано с миром, как прежде не имели никакой с ним связи богословские рассуждения. По этой самой причине Беньямин полагает, что ему незачем считаться с непосредственностью, что его задача – снести фасад, раздробить форму. Он вполне последователен, почти не обращаясь к образам и феноменам в момент их наивысшего раскрытия, а чаще всего выискивая их в прошлом. Наполненное жизнью невнятно, как сон; ясность наступает на стадии распада. Он пожинает плоды в омертвевших, оторванных от действительности трудах и состояниях. Ведь поскольку изображаемое в них лишено актуальности, оно отчетливо проявляется в системе сущностей.

Проникнувшись этим порядком, Беньямин намерен совершить акт спасения, в теологическом контексте абсолютно закономерный. Он неустанно ищет подтверждение тому, что великое является малым, а малое – великим, и видит в этом свою особую задачу. Волшебная лоза авторской интуиции уводит его в область малозначащего, в область всепоглощающей обесцененности, обойденную историей, и именно там ему открываются наивысшие смыслы. Недаром странствует он в пустынных ландшафтах барочной трагедии и наделяет аллегорию весом, которым она, по общему мнению, в сравнении с символом не располагает. Аллегория в изложении Беньямина, что само по себе уже достаточно знаменательно, несет спасение античным богам и продлевает им жизнь во враждебном мире средневекового христианства. Другой мотив его размышлений – обнаружение тех самых скрытых мест и узловых точек в истории, где избавление мыслится или же находит воплощение в образе. «Да, начни Всевышний на погосте жатву, истлевшая моя глава примет лик ангела». Эта сентенция говорящего черепа из «Гиацинта» Лоэнштейна[76] заявлена эпиграфом к заключительной части исследования трагедии, где речь идет о внезапном обращении Меланхолии к божественному миру, а в картине апофеоза видится указание на избавление. Возможно, в этом-то и состоит замысел Беньямина: следить, меняя перспективы, за процессом, который разыгрывается между небом и землей в тылу вещного мира и время от времени вторгается в наши грезы. Беньямин вправе называть себя секретным агентом в том смысле, в каком Кьеркегор называл себя «секретным агентом христианства».

Беньямин задумал вывести мир из грез, что красноречиво подтверждают иные, бьющие наотмашь афоризмы «Улицы с односторонним движением». В небольшой книжечке, отмеченной необычайной живостью ума и местами даже чересчур озорной, – фрагменты ее мы неоднократно печатали в нашем литературном разделе – объединены мысли, почерпнутые из личного и общественного опыта в самых разных сферах жизни. Назовем только некоторые: курьезные сновидения; детские сцены и зарисовки иных примечательных мест – настоящих очагов импровизации (ежегодные ярмарки, порт); медальоны с посвящением, пластичностью своих очертаний напоминающие барельефы; суждения о любви, искусстве, книгах, политике, порой являющие собой удивительный кладезь премудростей. Впрочем, наблюдения эти не всегда равноценны. Наряду с заметками, которые, пожалуй, стоит еще довести до ума, здесь есть высказывания просто остроумные; тут и там – как во фрагменте под названием «Императорская панорама», где дан портрет немецкой инфляции, – нам преподносятся приватные впечатления, нарочито отлитые в грандиозную форму. Беньямин как бы намеренно выложил в своем сборнике богатый арсенал доступных ему аспектов, дабы и таким образом зафиксировать дискретную структуру мира. Что же до общей позиции «Улицы с односторонним движением», то определить ее можно так: собрание афоризмов задумано с целью возвестить конец индивидуалистической, наивно-буржуазной эпохи. Метод расщепления непосредственно познанных модулей, легший в основу исследования о барокко, применительно к сегодняшнему дню кажется если не революционным, то уж, во всяком случае, детонационным. Поистине, тут проделана великая подрывная работа. Из-под груды обломков виднеется не так уж много чистых сущностей, куда больше здесь указывающих на них частиц, обыденных и практических (упоминание о том, сколь важно трезвое состояние по утрам, сколь ценен процесс умывания и т. д.); благодаря особому материализму книга разительно отличается от другой работы, более ранней. Анализу и толкованию подвергаются сферы, обыкновенно вниманием обделенные, и это совершенно отвечает методу Беньямина. «Мнения, – провозглашает он в первом же афоризме, –