Орнамент массы. Веймарские эссе - Зигфрид Кракауэр
Правда, сама жизнь – а ведь встряска нужна именно ей – в расчет почти не берется. Разумеется, неслучайно, что трактовка заимствованных из настоящего ситуаций, составивших ткань «Улицы с односторонним движением», отнюдь не обладает той действенной силой, какую Беньямин извлекает из материала барочной трагедии. Причина тому – собственная убежденность автора в бессодержательности непосредственно сущего, каковое видится ему довольно невнятным. Он так далек от непосредственности, что даже не помышляет с ней полемизировать. Автора не прельщает ни воздействие образов, ни зов господствующей абстрактной мысли. Бывшее – вот его подлинный материал; из руин черпает он знания. Итак, предметом заботы мыслителя становится спасение отнюдь не живого мира, но скорее – обломков прошлого. Недаром мир в его непосредственности наделяет эстетизмом диалектику сущностей, какая практикуется за его спиной и так или иначе проступает в полуистлевших произведениях. Чтобы снизойти до наполненной правдой реальности, Беньямину надобно обратиться к практической диалектике, проявляемой в отношениях между элементами вещей и их формами, между конкретным и абстрактным, между значением образа и самим образом. Исповедуемое им мышление, неизменно однонаправленное и весьма радикальное, предано забвению уже с началом эпохи идеализма. Но Беньямин сознательно снова помещает его в сферу влияния нашей философии, что становится возможным благодаря соединению двух качеств – заимствованной у Карла Крауса способности распознавать «журчание в хтонической пучине языка» и умения наслаждаться сущностями. Не зря на его счету перевод нескольких томов из произведения Пруста, по духу столь ему близкого. С Беньямином к философии вновь возвращается ее содержательная определенность, а философ занимает «привилегированное срединное положение между исследователем и художником». Если «царство живых» ему не угодно, он намерен черпать смыслы из запасников пережитого, куда они помещены на хранение в ожидании адресата.
Франц Кафка
Под общим заголовком «Как строилась Китайская стена» увидел свет прозаический сборник Франца Кафки, куда вошли ранее не издававшиеся произведения из архива писателя. В его составлении участвовали Макс Брод[77], друг и хранитель писательского наследия, и Ханс Йоахим Шёпс[78]. Из послесловия составителей, представляющего собой не вполне удачную попытку анализа, следует, что все представленные фрагменты рассказов и афоризмы относятся к позднему периоду творчества Кафки, умершего в 1924 году. Они написаны во время войны, революции и инфляции. И хотя во всей книге об этих событиях не упоминается ни словом, ее появление предрешили именно они. Возможно, лишь их наступление позволило писателю измерить и отобразить масштабы охватившего мир смятения. «Знание о дьявольщине вполне допустимо, – говорится в одном из афоризмов, – но только не вера в нее, ибо нет дьявольщины большей, чем здесь и сейчас».
Образ строительства выступает в сочинениях Кафки с неизменным постоянством и обусловлен, как правило, намерением описать состояние и посылы выбитого из колеи, растерянного человека. «Взирая на самые основания нашей жизни, – рассуждает в „Исследованиях одной собаки“ рассказчик, существо незаурядного философского дарования, с коим Кафка часто и подолгу себя отождествляет, – догадываясь о ее глубине, глядя хотя бы на рабочих, занятых строительством, этим угрюмым трудом, неужели я всё еще ожидаю, что, услыхав мои вопросы, они немедля забросят свою стройку, разрушат, покинут ее?»[79] В самом деле, стройка, растянувшаяся на несколько поколений, являет собой печальное зрелище. Печальное потому, что замыслена она ради людей и их безопасности, а обезопасить их невозможно. С чем большей систематичностью ведется строительство, тем труднее людям дышать, чем сильнее их рвение и плотнее кладка, тем необратимее процесс превращения постройки в тюрьму. В рассказе «Нора» он разрастается до кошмара. Там некое животное – возможно, крот или хомяк – повествует о строительстве норы, на которое его подви'г страх перед самыми немыслимыми напастями. Но поскольку страх этот начисто отключает и риск, лежащий в основе животного существования, стройка становится объектом ослепления. Недаром запутанный лабиринт из площадок и ходов вырастает под покровом подземельной ночи. При его изображении, прозрачной своей ясностью уподобленном сну наяву, Кафка делает особый акцент на том, как соотнесены друг с другом безысходное чувство страха и изящная в своей изощренной продуманности строительная система. Последняя есть продукт тревоги, выраженной в постыдном стремлении самоутвердиться, и в свою очередь также порождает тревогу – постоянно нагнетаемый конфликт мало-помалу лишает животное свободы действий. Соблюдая все мыслимые и немыслимые меры предосторожности, животное выползает из норы на заурядную прогулку, возвращение с которой оборачивается для него небывалым предприятием. В довершение всего сооружение обнаруживает свою полную бесполезность; оно хотя и служит неплохой защитой от копошащихся в земле мелких тварей, но совершенно не годится, чтобы дать отпор настоящему врагу, возможно, даже наоборот, привораживает его. Какие бы меры ни предпринимались, дабы побороть страх перед существованием, для самого существования они оказываются губительными.
Даже наука – и это не подлежит сомнению – представляется Кафке некоей постройкой, в основе которой лежит, собственно, не страх, но скорее смятение, во всяком случае, когда она выходит за определенные ей пределы. В рассказе «Гигантский крот» ее необозримое мрачное здание противопоставлено открытию деревенского учителя, до которого никому нет дела. Если последнее при всех обстоятельствах несет в себе содержание, поскольку и покуда неразрывно связано со своим открывателем, то первое равнодушной глыбой громоздится надо всем и вся и бросает людей на произвол судьбы. «Любое открытие, – говорится в рассказе про крота, – незамедлительно увязывается со всей совокупностью наук, после чего оно в некотором роде перестает быть открытием, оно растворяется и исчезает в целом, и надо обладать научно натренированным взглядом, чтобы и тогда его различить. Его увязывают с постулатами, о существовании которых мы и не подозреваем, и в научном споре его с помощью этих постулатов увлекают в заоблачные выси, где уж нам это понять?»[80] Схожее мнение мы находим и в «Исследованиях одной собаки» о науке питания, каковая «в своих невозможных параметрах и притязаниях давно уже превзошла возможности всех отдельно взятых ученых…» Подобно тому как сходит на нет животный страх в проложенном им самим лабиринте, так и дух теряется в пространных дебрях науки.
Рабочие на стройке – Кафка видит их везде. Они вовсю орудуют молотками, стучат и колотят, и каменная кладка становится столь плотной, что до нас уже не долетает ни звука. Желание улизнуть безрассудно! От дверей нет ключа, а свежие трещины заделываются без промедления. «Леопарды врываются в храм
