Орнамент массы. Веймарские эссе - Зигфрид Кракауэр

строилась Китайская стена», которые сам автор называет историческими, Кафка рисует мир предков, тот самый, в котором «структура собачества ‹…› еще не утвердилась». Определяя ее, писатель желает не столько возвысить прежние формы бытия до воплотившейся в реальности утопии, сколько отметить замкнутость его нынешнего состояния. Противопоставить незыблемости структуры ее первоначальную зыбкость – вот по меньшей мере одно из волнующих писателя побуждений. Если угодно, его изыскания являют нам беспримерный эксперимент, призванный проверить, что станется с миром, если открыть в него доступ «старым и, в сущности, наивным историям». Верный своему замыслу, Кафка основательно разбирает систему «сооружения стены отдельными участками», какой придерживались при возведении Китайской стены. По указанию свыше – «где сидело руководство и кто в него входил, не знает и не знал никто, к кому я обращался», – повсюду оставляли бреши. «…происходило это так, что были созданы группы рабочих по двадцать человек, каждой поручалось построить участок стены примерно в пятьсот метров, а соседняя группа строила встречный участок такой же длины. Но когда отрезки смыкались, эту стену в тысячу метров не продолжали – напротив, рабочие группы посылались совсем в другую местность». Стремясь еще больше подчеркнуть основополагающую суть метода, рассказчик продолжает: «Тем не менее ходили слухи, что некоторые бреши так и остались незаделанными, хотя это, может быть, одна из многочисленных легенд, возникших в связи с возведением стены…» Кое-кто, конечно же, попытается возразить, что система строительства по отдельным участкам не так уж целесообразна, ведь стена, если верить слухам, должна служить защитой от северных народов. Кафка, однако, решительно отметает высказанное им же самим возражение. Если сооружение с брешами нецелесообразно, напрашивается вывод, что руководству в этой нецелесообразности виделся смысл. И тут Кафка напоследок излагает примечательную догадку: решение о строительстве стены принято в незапамятные времена и уж вовсе не ради обороны от северных народов. Догадка эта дополняет картину прошлого, которое история Китайской стены стремится отобразить. Стена становится двойным заклятием. В первую очередь потому, что воскрешает и преображает забытую форму бытия, когда человек, только-только обретший себе место, из страха перед смертельной опасностью и надуманной потребностью в защите еще не латал бреши, наличие коих, очевидно, позволяло внимать эху истинного слова. Во-вторых, потому, что призывает человека осознать шаткость своего положения. Светом давно ушедших времен заливает стена сегодняшний день – не ради того, чтобы увлечь нас назад, но ради того, чтобы озарить окружившую нас тьму и дать возможность сделать следующий шаг.

А по силам ли он нам вообще? «Наше поколение, – говорится в „Исследованиях одной собаки“, – может быть, и потерянное». В этом «может быть» еще брезжит слабый проблеск надежды. В попытках дать ей более точное определение Кафку берут сомнения, они так же велики, как непомерно расстояние, отделяющее их от истинного слова, и противостоят той напористости, с какой раздаются и вновь затухают отголоски всякой благоразумной бесовщины. Писатель не приемлет прогресс, но и не вполне его отвергает – с равной двусмысленностью соединяет он близкое и далекое. «Истинный путь ведет по канату, натянутому не на высоте, а над самой землей. И как будто предназначен не для того, чтобы по нему ходили, а чтобы об него спотыкались». Тезис, утверждающий, что нужное решение не может быть найдено, но в то же время допускающий возможность найти его здесь и сейчас, изложен в афоризме, где Страшный суд приравнен к чрезвычайному положению. Он записан в «Тетрадях ин-октаво», относящихся к периоду 1917–1919 годов, там же есть, на мой взгляд, единственный отклик Кафки на революционные события: «Человечество всегда пребывает в решающей фазе своего развития. А поскольку еще ничего не произошло, правда всегда будет на стороне революционных духовных движений, провозглашающих ничтожность всего предыдущего опыта». Мысль не от мира сего поселяется в мире, как только двери его отворяются; и во избежание недоразумений она крепко привязана к его языку. Догадкой об истинном пути оправдывается та решимость, с какой Кафка одобряет радикальность духовных движений. Сводить революцию только к нему писатель не спешит, возможно из-за упомянутых выше сомнений; но то тут, то там дает знать о своей догадке. Подорвать основы низменной жизни – по мнению Кафки, такое вполне под силу лишь сообществу людей. Пес в своих исследованиях приходит к выводу, что не только кровное родство связывает его с другими представителями собачьего племени, но и знание, и не просто знание, а ключ к нему. «Железоподобные кости, содержащие благороднейший мозг, можно разгрызть лишь соединенными усилиями всех зубов всех собак». Схожее назидание в притче «К вопросу о законах»: «Унылость этих перспектив озаряется в настоящем лишь верой в такие времена, когда наконец наступит пауза, завершатся следования традиции, всё станет ясно и закон будет принадлежать только народу, а аристократия исчезнет»[84]. Тут и там раздаются призывы к пропащим: вместе с народом искать спасения, впрочем, без всяких гарантий. Никто не застрахован, с верой в грядущее земное спасение соседствует убежденность, что смятение мира невытравимо, – и факт этот сам по себе не является конфузом. «В определенном смысле по-настоящему раскрываешься только после смерти, – гласит один из афоризмов, – только когда остаешься один на один с собой. Каждый человек воспринимает собственную смерть как трубочист субботу, когда наконец-таки можно смыть с тела сажу». А что, если прорыв совершается не только после смерти? Легенда «Герб города» заканчивается словами: «Легенды и песни, родившиеся в этом городе, были исполнены тоскливого ожидания часа, когда, согласно предсказанию, пять следующих один за другим ударов могучего кулака разрушат его [город] до основания. И потому на гербе этого города изображен кулак»[85]. Вот только суждено ли им сбыться, всем этим легендам и песням о разрушении, и какие откроются нам тогда перспективы, не ясно. «В этом краю, – говорит Кафка, – я еще не бывал: здесь по-другому дышится, и звезда близ солнца затмевает его своим ослепительным блеском». Мы безотчетно тоскуем по свободе и остаемся здесь.

Кино

Коленкоровый мир

УФА-град в Нойбабельсберге

Посреди Груневальда, от всех отгородившись, укрылся район, куда вас допустят только после долгих проверок и досмотров. Вот уж поистине – пустыня в оазисе. Всё, что за ее пределами предстает таким естественным – деревья из древесины, полные воды водоемы, виллы, пригодные для жилья, – в этих краях сходит на нет совершенно. И хотя окружающий мир воспроизводится здесь заново – да-да, этот новоиспеченный Ноев ковчег, похоже, вмещает в себя весь макрокосмос – есть одна незадача: вещи, назначившие здесь друг другу свидание,