Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - Владимир Вячеславович Малявин
«Величайшее, разреши меня!..»
И некому исполнить эту просьбу. В человеке все само разрешается…
Подобно православным молчальникам, уже при жизни переживающим Страшный суд, восточный мудрец может сам войти в сокровенное пространство одухотворенного ритма, своего со-работничества с божественной силой мироздания и так стяжать родовые качества жизни, свою «подлинную природу», свой вечносущий и потому фантомный облик. Поистине, реальность события фантомна. Вот почему мы никак не можем решить, была ли разделка быка удивительным мясником грезой, наваждением, даже плодом воспаленного сознания или все происходило «на самом деле»? Но не по этим ли законам оцифрованной медиасреды уже живет современный мир? Нам уже дано понять фантастичность реального и реальность фантастики.
Но и то правда, что любовь всегда скрывает себя и предстает в ином образе и в образе иного. Ее незримое присутствие можно распознать разве что по иронической интонации, которая сама мгновенно рассеивается, ускользает от завистливого взгляда рефлексии, как образы богов и демонов исчезают в святых местах, оставив на лице земли едва заметный след. Бесконечное удостоверяется самоограничением, смирением. Святая простота хрупких вещей – залог неуничтожимости духовной истины. Никогда восточный человек не откажется от данности вещного мира человеку и не только потому, что этот мир есть лучший образ вечносущей актуальности, но еще и потому, что он способен стать средством, инструментом человеческого деяния. Стало быть, мир на Востоке по существу своему техничен. А техническое задание восточного человека – сохранить этот мир в полноте его бытия. Величайший труженик тот, кто умеет ничего не делать. Сказано Лао-цзы словно о помянутом выше мяснике: «Великий резчик ничего не разрезает».
Единство человека и природной среды в технической деятельности человека предстанет и очевидным, и естественным, если отказаться от европейского предрассудка оценивать технику в свете ее орудий и целей, в свете абстракций технологии. Теперь важнее смотреть на технику в перспективе творчества и жизненной среды людей, увидеть правду духа как раз там, где он открывается бесконечности, ускользая от себя, скрывая себя в конечном. Это единство объясняет многие черты восточного характера: неискоренимый жизненный оптимизм и столь же искреннее смирение азиатов, их прилежание, соединенное с мастеровитостью, их поразительное внимание к свойствам и пользе вещей, их равнодушие к пластически застывшей форме и даже, как обнаружилось в наше время, способность к инновациям и творческому подражанию. А пространство этого небесно-человеческого континуума «техники сердца» (буквальный перевод китайского термина) весьма напоминает гиперпространство современных высоких технологий – виртуальный мир самовоспроизводящейся и одновременно рассеивающейся, теряющей самое себя медиасреды.
Единство Человека и Неба задано и загадано в их вездесущем не-сходстве. Мудрость, говорят тибетские ламы, есть познание вещей в их бесконечном разнообразии.
Смерть в Тибете
В память навсегда врезался дождливый, холодный день, когда мы посетили женский монастырь в Тагуне (Восточный Тибет). Там я впервые увидел так называемое небесное кладбище – место, где покойников, расчлененных надлежащим образом, оставляют на съедение птицам. В небольшом распадке стояла большая древняя ступа, наглухо замурованная и заваленная грудами плоских камней, нанесенных паломниками. Вездесущий в Тибете образ абсолютно внутреннего пространства – прообраз остановившегося времени, времени до всякого времени и, следовательно, вечной жизни. Ступу обтекал поток паломников, на склоне горы напротив чернели пустые пещеры для медитации, а насельницы монастыря сидели перед входом в его главный зал прямо на земле и непрерывно бормотали сутры. Их было много, человек пятьдесят или больше. Моросил дождик, земля раскисла, кое-где уже появились лужицы. Но на лицах монашек не было и тени недовольства, только спокойное сознание того, что они честно и даже храбро исполняют свой долг. А вдали виднелось «небесное кладбище». Оно находилось, как обычно, на плоской вершине холма, склоны которого были почти сплошь заставлены белыми и розовыми молельными флагами. Площадка на холме, где окрестные жители завершали свой земной путь, была пуста. В дождь похорон не бывает, потому что птицы не прилетят на поживу. Виднелось только что-то белое: не то кости, не то обрывки одежды или бумаги. Посторонних, тем более иностранцев, в такие места не пускают, но ни тогда, ни потом у меня и не возникало желания пойти туда и рассмотреть поближе печальные ритуалы тибетских Харонов. Все-таки хоронить – значит прятать.
Ритуалы смерти в Тибете – дело первостепенной важности, может быть, как раз потому, что смерть в этой суровой стране всегда рядом, а мертвые не покидают живых, а прямо-таки буквально возвращаются в этот мир, переселившись в другое тело. При каждой деревне должен быть по крайней мере один лама, главной обязанностью которого является как раз отправление погребальных обрядов. Без этого служителя смерти жизнь тибетцев не может продолжаться. Более того, и сам покойник считается как бы живым, способным воспринимать мир и что-то чувствовать. Ламы нашептывают умершему в ухо наказы о поведении в загробном мире – это составляет сюжет знаменитой «Книги мертвых». Простые люди представляют все гораздо приземленнее. Например, перед выносом тела к двери дома проводят белую дорожку, чтобы показать душе, куда ей надо идти. На небесном кладбище покойника нельзя класть лицом к родным местам, потому что он будет тосковать по дому, или на краю обрыва, так как он может испугаться. Нельзя подставлять его сильному холодному ветру. Лучше положить его лицом на восток, чтобы на него изливалась жизненная сила солнца. С тела снимают все одежды и украшения, чтобы душа покойного поскорее избавилась от привязанности к земным предметам. Трогательные поверья… В Ячине на воротах храмов и даже на мостах приколото множество фотографий умерших, которым таким образом помогают перенестись в святое место. Такие же фотки, правда, всего две-три висели на черной, наглухо запертой двери в одном из зданий монастыря Самьё – одного
