Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - Владимир Вячеславович Малявин
Итак, душа для тибетцев имеет вполне узнаваемый земной образ, и любой из них мог бы в предсмертном стихотворении со всей серьезностью попросить после смерти положить его где-нибудь на… или под… Да только стихов таких в Тибете никто не писал, ведь умершему лучше как можно скорее отрешиться от земных сентиментов.
Вообще-то в Тибете есть и другие способы захоронения. Тело могут кремировать или опустить в реку. Могут даже вешать гроб на отвесной скале. Но все же «небесное погребение» самое распространенное и самое ценимое. Оно имеет свое практическое (отсутствие земли, дров и даже водоемов) и даже явное моральное (отдать себя на съедение – акт прощального милосердия) обоснование. И за пределами Тибета кое-кто из безусловно духовных людей даже предпочитал такой конец. В Китае даос Чжуан-цзы, большой мастер иронии, не хотел быть захороненным в земле, чтобы не давать предпочтения муравьям перед птицами. А преп. Нил Сорский считал, что его многогрешная плоть даже не достойна быть преданной земле. Но подавляющему большинству европейцев тибетский обычай покажется, несомненно, ужасным и бесчеловечным. Поскольку его нельзя назвать ни неразумным, ни безнравственным, остается заключить, что он просто оскорбляет привычное нам отношение к смерти. Отношение, я бы сказал, созерцательное и притом насквозь нарциссистское, даже эгоистическое. Смерть на Западе побуждает видеть не столько инобытие в себе, сколько себя в инобытии. Как присутствие недостижимого, она всегда питала классические образы красоты с их эстетикой изнеможения, бессилия, которая, как ни странно, хранит обещание жизни вечной. Русские и здесь впереди планеты всей: могильные плиты у нас украшают гламурные фотографии или портреты усопших, запечатленных непременно во цвете лет. Вот свидетельство пост модернистского спасения прежде апокалипсиса, спасения посредством уже неуничтожимой медиасреды как чистой явленности. Смерть здесь оказывается зеркалом жизни и даже, пожалуй, ее увеличительным стеклом, глазом кинокамеры, переводящим жизнь в виртуальное измерение…
В Тибете можно видеть ту же игру исчезновения – появления, прекращения – возобновления, но совсем иначе представленную. В народных обрядах налицо стремление как можно скорее и полнее устранить внешний образ умершего. Его тело безжалостно разрезают на куски, и чем быстрее склюют их птицы, тем лучше. Земной образ умершего не подлежит сохранению, его нужно забыть. Немногие праведники из простонародья после смерти умудряются в течение нескольких дней превратить свое тело в «радужное сияние», оставив потомкам только волосы и ногти.
Вообще же в загробном мире все выглядит иначе и даже противоположным образом, чем в земной жизни. Самые добрые божества кажутся самыми страшными и наоборот. Оттого душа покойного и нуждается в водительстве лам. Сам мотив оставления своего физического тела имеет в Тибете очень древние корни. По преданию, первые правители Тибета были связаны с небесами чем-то вроде пуповины и, когда подходил их срок, поднимались по ней в небесные чертоги. Как Христос, они не имели могил на земле.
Но та же смерть обнажает подлинную сущность человека за пределами его физической индивидуальности. Посвященные ламы имеют мудрость и мужество смотреть в лицо смерти, постоянно ощущать ее присутствие. Им издревна даже полагается медитировать на кладбище, буквально среди разлагающихся трупов. Те же ламы могут пользоваться вещественными знаками смерти в качестве атрибутов… вечной жизни. Эти знаки – четки из костей, чаши из черепов и проч. – являются важной частью религиозных ритуалов. Смерть для духовных лиц Тибета – не просто продолжение жизни, она буквально осязаема здесь и сейчас: вполне закономерное свойство сознания, отверстого в вечность.
Во многих молебнах монахи используют дудку из бедренной кости человека, украшенную на конце двумя черепами. Посторонним этот экзотический музыкальный инструмент, называемый канлин, стараются не показывать: простым смертным лучше не прикасаться к этим вестникам потустороннего. Но однажды, глубокой тихой ночью, мне довелось услышать звучание канлина. Оно мне показалось особенно мягким и… задушевным, что ли.
А еще при женском монастыре в Тагуне есть магазинчик, набитый утварью, украшениями и всевозможными аксессуарами культа. Продаются дешево. Только сейчас я начал догадываться о происхождении этого богатства. Впрочем, откуда еще появиться антиквариату?
Сопоставляя два отмеченных выше отношения к смерти в Тибете, ясно ощущаешь главный водораздел, пролегающий в тибетской традиции; водораз дел, обусловивший видимую неупорядоченность, даже эклектизм тибетской культуры. Для народа – устранение мертвого тела из повседневной жизни вплоть до отсутствия могил предков. Для лам – свободный доступ к мистериям смерти вплоть до демонстрации всему миру их посмертного образа. Высокие ламы имеют мавзолеи с пирамидой, увенчанной собственным телом «живого Будды», которому полагалось, как говорят буддисты, «достичь полноты покоя во сне». Эта ссохшаяся мумия в позе сидячей медитации покрыта золотой краской, на лице нарисованы глаза, иногда даже усы. Статуи святых лам на алтарях храмов добросовестно копируют эту, так сказать, китчево-натуралистическую стилистику святого образа. Других скульптур в Тибете нет.
У этих двух видов отношения к смерти – две разные правды. Народные погребальные обряды пронизаны сознанием фальши, лживости трупа, в котором, казалось бы, знакомый, родной облик умершего уже стал маской, пустой оболочкой, скрывающей небытие. Эти обряды утверждают правду пустотности всего сущего. А вот элитарное видение смерти в образе святых мощей удостоверяет еще более высокую истину подлинности самой иллюзии. Мумии будд во плоти, эти чистые маски реальности с широко открытыми глазами реальны именно в своей обманчивости. Они представляют силу самого акта представления, перехода в собственное инобытие. Они смотрят взглядом невидящим или всевидящим? Скорее всепроницающим, снимающим противостояние внутреннего и внешнего, вещественного и пустого. Это взгляд, который представляет «соответствие превращениям» всеобщего тела мира и потому утверждает со-ответственность всего живого в мудрости Будды. Вот почему он – образ спасения, требующий, как всякий образ реальности, фотографической точности. Кстати, сегодня фотографии лам повсюду служат их культовыми портретами.
Итак, у смерти в Тибете два лица. Вернее, в одном случае лица вовсе нет, а в другом оно – в высшей степени правдивая в своей откровенной иллюзорности маска. Эти два таких разных отношения к смерти прекрасно дополняют друг друга, оправдывая тем самым все парадоксы буддийской док трины, а заодно подтверждая иерархию святости, на которой стоит весь уклад тибетской жизни. Метафизика бессильна перед этим круговым движением равно мысли и чувства.
Для чего крыша мира?
Туго
