Ангел истории. Пролетая над руинами старого мира - Вальтер Беньямин

Ветви и верхушка вместе с ними раскачивались, взвешивая, и наклонялись, выражая несогласие; ветки вели себя благосклонно или надменно; листва ощетинивалась против резкого порыва ветра, вздрагивала перед ним или устремлялась ему навстречу; ствол обладал хорошей основой, на которой он покоился; и один лист бросал тень на другой. Легкий ветер играл свадебную музыку и вскоре стал разносить по миру картинки слов детей, так быстро родившихся на ложе этого брака.

Игра

Игра, как и каждая страсть, показывает свое лицо, как искра, которая в сфере телесной жизни перебегает от одного центра к другому, активизируя то один, то другой орган, концентрирует и ограничивает в нем все существование в целом. Это срок, данный правой руке, пока шарик не попал в лунку. Она пролетает, как самолет над колонной, распределяя по бороздкам целую массу жетонов. Этот срок извещающий (момент, доступный только слуху), когда шарик начинает кружение, а игрок прислушивается, как фортуна настраивает свои басы.

В игре, которая апеллирует ко всем органам чувств, не исключая и атавизма-ясновидения, очередь доходит и до глаза. Все цифры ему мигают. Но так как глаз решительно разучился понимать язык намеков, то тех, кто ему доверяет, он чаще всего вводит в заблуждение. Зато именно они могут продемонстрировать максимальную преданность игре. Еще мгновение ставка, которая уже проиграна, остается перед ними. Согласно правилам. Примерно так, как любящего удерживает отсутствие симпатии со стороны предмета обожания. Он видит ее руку рядом со своей, но ничего не предпримет, чтобы ее схватить. У игры есть страстные поклонники, они любят ее ради нее самой, а не ради того, что она может принести. Даже если она отняла у них все, они винят лишь самих себя. Они говорят тогда: «Я плохо играл». И эта любовь до такой степени есть награда за усердие, что потери становятся желанными, как доказательство готовности на жертву.

Таким безукоризненным рыцарем счастья был принц де Линь, который в годы после падения Наполеона бывал в парижских клубах и прославился тем, как хладнокровно он принимал огромные проигрыши. Они происходили день за днем. Правая рука, бросавшая на стол крупные ставки, затем безвольно повисала, а левая была неподвижна, горизонтально засунута в жилет у правой груди. Позднее через его камердинера стало известно, что на этой груди было три шрама – точный отпечаток трех ногтей, лежавших неподвижно.

Даль и образы

Удовольствие при виде картин, не возникает ли оно из мрачной неприязни к знанию? Я вглядываюсь в ландшафт. Море отражается в бухте; леса, как неподвижная немая масса, поднимаются к вершине горы; вдали руины разрушенного дворца, они стоят веками, безоблачное небо сияет вечной синевой.

Так это видит мечтатель. А то, что море поднимается и опускается миллиардами волн, леса содрогаются каждое мгновение от корней до листвы, камни руин непрерывно обваливаются и осыпаются, в небе постоянно борются и перемешиваются газы, прежде чем стать облаками, – все это он стремится забыть, чтобы не портить наслаждения образом. Он навевает спокойствие вечности.

Каждый взмах птичьего крыла, задевающий его, каждый порыв ветра, сотрясающий его, разоблачает ложь. Но даль восстанавливает мечту, она опирается на каждую гряду облаков, вновь загорается в каждом освещенном окне. И самой совершенной мечта является тогда, когда ей удается лишить остроты само движение, порыв ветра превратить в шум, полет птиц – в стаю. Укротить таким образом природу, превращая ее в ряд блеклых картин, – вот стремление мечтателя. Апеллировать к ней вновь и вернуть ей очарование – дар поэта.

Жить без следа

Когда человек входит в бюргерскую комнату 80-х годов, то при всем «уюте», которым она, возможно, сияет, самым сильным впечатлением становится: «тебе здесь делать нечего». Тебе здесь делать нечего, потому что ты не найдешь здесь местечка, на котором хозяин не оставил бы уже своего следа: безделушки на карнизах, покрывала с монограммой на мягких креслах, транспаранты на стеклах окон, ширма у камина. Прекрасные слова Брехта позволяют удалиться отсюда, удалиться прочь. «Сотри следы!» Здесь в буржуазных комнатах противоположная установка стала привычкой. И наоборот, сам интерьер вынуждает зрителей заводить огромное количество привычек. Они соединились в образе «меблированного господина», каким он существует в глазах хозяек.

Жизнь в этих плюшевых каморках была ничем иным, как копированием следов, основанных привычками. Даже гнев, охватывавший там потерпевших при малейшей поломке, был, может быть, всего лишь реакцией человека, «след от земных дней» которого оказался стертым. След, который он и его родственники оставили на подушках, на креслах, на фотографиях, а его веши – на футлярах и чехлах, благодаря которому эти помещения казались такими переполненными, как мусорные урны. Современные архитекторы со своей сталью и своим стеклом создали такие помещения, в которых не так просто оставить след.

«После сказанного, – писал Шеербарт уже двадцать лет назад, – мы, должно быть, уже можем говорить о «культуре стекол». Новая среда из стекла полностью трансформирует человека. И остается только пожелать, чтобы эта новая культура стекла встретила не слишком много противников».

Картины для размышления

По случаю смерти старика

Потеря, которую смерть может означать для человека гораздо более молодого, может быть, впервые заставляет его обратить внимание на то, что происходит между людьми, разделенными большой дистанцией возраста, но объединенными симпатией. Покойный был партнером, с которым, конечно, было нельзя говорить о многом, очень важном, что тебя касалось. Зато разговор с ним был исполнен такой свежести и такого покоя, какого не бывает в беседах со сверстниками.

Тому есть две причины. Во-первых, каждое, даже самое незначительное подтверждение того, что оба могут преодолеть пропасть между поколениями в общении друг с другом, гораздо важнее, чем с равными.

К тому же, потом младший обретал то, что позднее, – когда старший только что его оставил, – полностью исчезнет к тому времени, когда он сам состарится: диалог, в котором нет никакого расчета, никакой необходимости оглядываться на обстоятельства, потому что один ничего не ждет от другого, не рискует натолкнуться на иные чувства, кроме редчайшего, – симпатии без обладания.

Хороший писатель

Хороший писатель не говорит больше того, что он думает. И это много значит. Ведь то, что говорится, – это не просто выражение, это осуществление мышления. Как ходьба – это