Ангел истории. Пролетая над руинами старого мира - Вальтер Беньямин
Плохому писателю приходит в голову многое такое, на что ему нужно отреагировать, как это делает плохой, не тренированный бегун вялыми, неловкими движениями тела. Но именно поэтому он неспособен трезво выразить свои мысли. Дар хорошего писателя состоит в том, чтобы игру мускулов хорошо, разумно тренированного тела передать мышлению с помощью стиля. Он никогда не говорит больше, чем подумал. Так его работа идет на пользу не только ему самому, но всему тому, что он хочет сказать.
Сон
О… показали мне свой дом в Голландской Индии. Комната, в которой я находился, была облицована темным деревом и производила впечатление благосостояния. Но это еще ничего, сказали мои хозяева. То, от чего действительно можно прийти в восторг, – это вид с верхнего этажа. Я подумал о виде на море, находившемся неподалеку, и поднялся по лестнице. Наверху я оказался у окна.
И посмотрел вниз. Передо мной была та самая теплая, облицованная деревом уютная комната, которую я покинул минуту назад.
Рассказ и исцеление
Ребенок болен. Мать укладывает его в постель и садится рядом. Начинает рассказывать ему истории. Как это понять? Я что-то почувствовал, когда Н. рассказал мне о странной целебной силе рук своей жены. Он говорил об этих руках: «Движения их были в высшей степени выразительны. Но описать это выражение невозможно… Как будто она рассказывает какую-то историю».
Излечение при помощи рассказа известно нам уже из «Мерзебургских заклинаний». Дело не только в том, что они повторяют формулу Одина, они рассказывают об обстоятельствах, на основе которых он впервые ею воспользовался. Мы знаем также, что рассказ больного врачу в начале лечения может стать первой стадией исцеления. И вот возникает вопрос, не может ли рассказ создать иногда необходимый климат и благоприятные условия для излечения. И не могла ли бы стать излечимой любая болезнь, окажись она гораздо раньше, при самом ее зарождении в потоке непрерывного рассказа?
Если подумать, что боль – это плотина, противостоящая потоку рассказа, то ясно видно, что она может быть прорвана, когда напор воды становится достаточно сильным, чтобы все встретившееся на пути смыть в море счастливого забвения. Поглаживание показывает русло для этого потока.
Еще сон
Берлин. Я сидел в экипаже в весьма сомнительном женском обществе. Небо вдруг потемнело. «Содом», – сказала дама солидного возраста с капюшоном на голове, которая вдруг тоже оказалась в экипаже. Так мы попали на стрелки вокзала, где рельсы выпячивались наружу. Здесь сначала состоялось судебное заседание, при этом обе противоположные партии сидели друг против друга на голой мостовой на двух перекрестках улиц. Я сослался на огромный бледный месяц, низко стоявший в небе, как на символ справедливости.
Потом я оказался на маленькой товарной платформе, какие бывают на товарных станциях (я все еще оставался на стрелке вокзала), она шла под уклон вниз. Остановились перед узеньким ручейком. Ручеек протекал между двумя лентами выпуклых фарфоровых пластин, которые скорее плавали, чем были твердой почвой, и прогибались под ногой, как бакены. Но были ли и вторые, по ту сторону, тоже из фарфора, в этом я не уверен. Скорее, я думаю, из стекла. Во всяком случае они были сплошь заставлены цветами, которые, как луковицы, выступали из круглых пестрых стеклянных сосудов, и в воде, тоже как бакены, мягко ударялись друг о друга.
На мгновение я вступил в цветочный партер противоположного ряда. При этом я слушал пояснения мелкого чиновника, который нас вел. В этом ручейке, объяснял он, кончают с собой самоубийцы, бедняки, которые не владеют больше ничем, кроме одного цветка, его они держат в зубах. Свет падал теперь на цветы. Ахерон, как можно было бы подумать, но во сне ничего подобного. Мне сказали, на какое место на первой пластине я должен поставить ногу при возвращении. Фарфор на этом месте был белый и рифленый.
Разговаривая мы прошли весь путь из глубины товарной станции назад. Я сказал о странном рисунке кафеля, который все еще был у нас под ногами, и то, что он может быть использован для фильма. Но кругом не хотели, чтобы вслух говорилось о подобных проектах. Вдруг на нашем пути наверх оказался мальчик в лохмотьях. Другие как будто бы спокойно его пропустили, только я стал судорожно рыться в карманах в надежде найти пятимарковую купюру. Ее не было. Тогда я ему, который не останавливаясь кружил вокруг меня, сунул какую-то мелочь, и проснулся.
«Новая общность»
Прочел «Праздник примирения» и «Одинокие». Довольно невоспитанно вели себя люди в этом мире Фридрихсхагена. Но кажется, что члены этой «Новой общности» Бруно Вилле и Бёльше, о которых много говорили в те времена, когда Гауптман был молодым, вели себя по-детски. Сегодняшний читатель спрашивает себя, не относится ли он к поколению спартанцев, ведь у него настолько больше выдержки. Что за грубый тип этот Иоганнес, которого Гауптман изобразил с очевидной симпатией. Невоспитанность и неделикатность кажутся предпосылкой этого драматического героизма.
Однако на самом деле эта предпосылка не что иное, как болезнь. Здесь, как у Ибсена, разные ее проявления – это псевдонимы для болезни рубежа веков, зло века. У этих наполовину пропащих представителей богемы, как Браун и пастор Шольц, тоска по свободе сильнее всего. К тому же, кажется, что именно интенсивные занятия искусством и социальными вопросами приводят к их болезни. Иными словами, болезнь здесь социальная эмблема, как у древних было сумасшествие.
Больные обладают особыми знаниями о состоянии общества. Безудержность перерастает у них в безошибочное инстинктивное ощущение атмосферы, в которой дышат современники. «Нервность» – зона, где происходит эта трансформация. Нервы – это вибрирующие нити, похожие на те волокна, которые охватывали мебель и фронтальные ряды домов в самом начале нового века, неудовлетворенные обновлением и вожделенными укрытиями. Фигуру из мира богемы югендстиль чаще всего представлял себе в образе Дафны, которая, видя приближение преследователя-действительности, содрогаясь в атмосфере сегодняшнего дня, превращается в комок голых нервов.
Крендель, перо, пауза, жалоба, мишура
Такого рода слова, никак между собой не связанные, были исходным моментом игры, очень популярной в эпоху бидермайера. Задача каждого состояла в том,
