Гудбай, Восточная Европа! - Якуб Микановски
Момент, последовавший сразу за окончательной ликвидацией гетто в 1942 году, стал одним из самых опасных. Начальные этапы Judenjagd, «охоты на евреев», представляли собой оргию насилия, в ходе которой бродячих евреев отлавливали и расстреливали. Немецкие войска и их помощники, польская «голубая» полиция, руководили охотой, а деревенские сторожа, строительные и пожарные команды и местные добровольцы выполняли ее. Позже охота превратилась в более утонченное занятие. Жертвы, по большей части уже не потерянные и сбитые с толку беглецы, а местные жители, сознательно искали убежища у людей, которых знали и которым доверяли. У этих жертв были имена, личные истории, известные как их благодетелям, так и их преследователям. В результате их смерть запечатлелась в памяти людей гораздо сильнее, чем анонимные массовые убийства первых лет войны.
Только около шести процентов евреев, заплативших за то, чтобы их спрятали, пережили войну, в отличие от почти половины тех, кого прятали из альтруизма. Сама продолжительность войны стала важным фактором. Если бы война закончилась годом раньше, выжило бы на десятки тысяч больше евреев, и сохранилось бы пропорционально больше историй о праведных неевреях, бросающих вызов обстоятельствам. Прятать евреев было опасно. Немцы могли сжечь такой дом или просто вырезать всю ни в чем не повинную семью. Но наибольший риск исходил от поляков. Во время голода еврейскую жизнь можно было купить очень дешево. Официальной наградой за доставку еврея немецким властям могли служить до пятидесяти килограммов сахара, ящик водки или десять кубометров картофеля. Чаще, однако, это вознаграждение оказывалось гораздо меньше: всего десять килограммов сахара или даже один килограмм и права на одежду казненных. Евреев сдавали даже за подушку, зимнее пальто или несколько метров шелка.
Люди в деревнях усердно следили друг за другом. Даже в самой маленькой деревне это были сотни глаз, и каждый высматривал малейшее отклонение от нормы – свежевыкрашенный сарай, передвинутый стог сена, новую пару ботинок. Появления в церкви в новой паре туфель или куртке было достаточно, чтобы вызвать подозрения. Покупка участка земли или посещение церкви в новом платье могли навлечь смерть на целую семью. Сохранять секретность было очень трудно.
Иногда просто шума было достаточно, чтобы приговорить человека к смерти. Пока двоюродная сестра моего деда Адела пряталась со своими дочерями за пределами Варшавы, ее муж заболел. Не имея возможности вылечить его или скрыть его громкий кашель, хозяева просто застрелили его. В деревне человек в равной степени подвергался риску как со стороны благотворителей, так и со стороны соседей. Но, по крайней мере, в деревне была надежда на еду и помощь; в лесу же не было ни того, ни другого.
Как выразился Эмануэль Рингельблюм в своей «Истории немецкой оккупации», к последним годам войны для многих польских крестьян и обывателей евреи просто перестали быть людьми. К тому времени было хорошо известно, что каждый еврей был предназначен для газовых камер или расстрельной команды. В сознании окружающих они считались просто «умершими в отсрочке». Их убийство или отдача на растерзание имели не больше моральных последствий, чем убийство голубя или заблудившегося оленя. Жизнь евреев больше не была просто дешевой; она не стоила ни копейки. Для еврея оказаться в изгнании в лесу означало быть полностью предоставленным самому себе. Фишель Зильберман владел полями и фруктовыми садами в деревне Стшегом. Место представляло собой идеальное укрытие – рядом с лесом и вдали от любого немецкого сторожевого поста. Фишель построил убежище – выкопал землянку – для своей семьи и их друзей. Убежище простояло нетронутым в течение года, прежде чем местные жители совершили на него налет, потребовав, чтобы евреи отдали все свои ценности в обмен на сохранение тайны его местоположения. О безопасности речь не шла вообще. Жители деревни приходили снова и снова. Требования денег переросли в избиения, за которыми последовали убийства. Дочь Фишеля, Рут, вспоминала, как возвращалась в убежище своей семьи через поля созревающей пшеницы, думая про себя: «Мир так прекрасен, а на меня здесь охотятся, как на зверя».
Примерно в то же время, когда Рут скрывалась в полях, другая молодая еврейская девушка Файга Пфеффер тоже боролась за свою жизнь. Она пережила две ликвидации гетто в Перемышлянах, недалеко от Львова, один раз спрятавшись под соломой в сарае, а во второй раз – во фруктовом саду. После этого она присоединилась к группе евреев, которые прятались в лесу.
Однажды Файгу остановили шестеро полицейских. Они спросили ее, где находятся другие евреи, и сказали, что, если хочет жить, она должна выдать их. Файга ответила, что не следует искать проклятое еврейское золото, потому что у них и так достаточно золота, а также черной земли и белого хлеба, которые лучше золота. Они продолжали расспрашивать ее, как вдруг раздались выстрелы. Файга побежала. Перед бегством она предупредила полицейских, что «они не должны охотиться на евреев, как на животных, потому что придет время, когда за эти души придется заплатить». К тому времени приравнивание евреев к животным было обычным делом, но ее слова несли в себе тяжесть проклятия.
К концу войны в мае 1945 года тяжесть таких проклятий ощущалась по всей Восточной Европе. Только в Польше во время войны погибли три миллиона евреев – около девяносто двух процентов общего числа. В каждой деревне имелись пропавшие люди, незаконно присвоенный скот и имущество, дома и одежда, снятые с мертвых. А когда каждый город превращается в место преступления, мир несет в себе исключительно страх. Во многих местах этот страх, сочетавший боязнь наказания с отчаянным желанием сохранить нажитое нечестным путем, привел к ужасным актам насилия. Самым страшным и известным из них был погром в Кельце в 1946 году.
Город Кельце расположен примерно в ста шестидесяти километрах к югу от Варшавы, в невысоких горах Святого Креста. До войны здесь проживало около семидесяти тысяч жителей, около трети которых были евреями. У меня есть, вернее были, там родственники. Дедушка моей двоюродной сестры Ани Джулиан Гринграс родился в Кельце. Его отец Коппель Гринграс владел крупнейшей фотостудией в городе – Studio Moderne. Коппель на учился
