Петр Северов - Морские были
Головнин сдержанно поблагодарил губернатора, и моряки, сопровождаемые прежней охраной, вышли из замка. У двери Мур пытался задержаться, но офицер приказал строго:
- Идите...
Утром пленные были доставлены на "Диану". Шлюпка шла легко и быстро, но и Головнину, и Хлебникову, и матросам казалось, что японские гребцы слишком уж неторопливо поднимают весла.. Стоя на носу шлюпки, Головнин первый уцепился за спущенный штормтрап. Он опустился на колено и припал губами к влажному, пахнущему смолою борту родного корабля...
Уверенно борясь с противными ветрами и штормами, "Диана" шла на север. В морозный день судно прибыло на Камчатку, и моряки сошли на берег в Петропавловске.
Был вечер, и маняще светили им огоньки бревенчатых изб. У казармы солдаты пели песню, и она радостно тревожила сердца...
Мичман Мур задержался на корабле, собирая свои вещи. Уже ночью он сошел на берег и отыскал отведенную ему избу. Три раза приглашали его на общее веселье, но Мур отказался, сославшись на недомогание. Потом он приказал хозяйке накрепко закрыть двери и никого не пускать.
Головнин собирался выехать в Петербург в начале декабря. В дом начальника порта, где он остановился, с "Дианы" были принесены все его вещи и среди них - японские "дневники". Рикорд с удивлением рассматривал эти разноцветные пряди ниток, с многочисленными узелками.
- Диковинный дневник, Василий Михайлович! Неужели вы сможете вот эти узелки читать?
- Без малейшей запинки! Даже с закрытыми глазами, только бы знал, какого цвета нить...
Осторожно разглаживая на ладони цветную прядь, Рикорд проговорил в раздумье:
- Но этот дневник рассказывает только вам... Важно, чтобы он стал понятен и мне, и другим... Вы должны всем рассказать о Японии, Василий Михайлович! Это будет открытием загадочной, запретной страны.
Головнин задумался:
- Я - не писатель... А впрочем, подумаю. Действительно, будет жаль, если забудется все виденное нами... Верно, Петя! Попробую. Приеду в Петербург и засяду за работу.
В дверь осторожно постучали, и на пороге появился Мур. Был он, как в прежнее время, до рейса в Японию, выбрит, причесан, припудрен, аккуратен, с заготовленной улыбкой. Только глаза почему-то немного косили, точно не хотели смотреть прямо, открыто.
- Извините, Василий Михайлович и Петр Иваныч, я... некстати?
- Почему же? Проходите, садитесь, затворник, - пригласил его Головнин.
- Я на минутку, Василий Михайлович. Мне уже значительно лучше...
Головнин рассматривал свой нитяный дневник. Сколько узелков было посвящено в нем Федору Муру! Вот узелок - предательство; второй - клевета, третий - притворство, ложь...
- Ну что же, это очень отрадно, - сказал Головнин, пытаясь угадать причину неожиданного визита. - Климат Камчатки здоровый, и вы, надеюсь, вскоре поправитесь.
- Но мне хотелось бы больше ходить. Просто ходить, без цели, скучно. Я хотел бы охотиться на птиц, здесь неподалеку, на берегу Авачинской губы...
- Вы хотите получить ружье? - спросил Головнин.
Мур улыбнулся:
- Так точно!..
Капитан помедлил и ответил мягко:
- Нет... Если бы вы были вполне здоровы... А вдруг на вас опять накинется ипохондрия? С оружием шутки коротки.
Мичман казался растерянным и огорченным.
- Какая там ипохондрия, Василий Михайлович?! То было в плену, а теперь мы дома! Вы можете дать мне в спутники солдата. Я не нарушу слова... Поверьте, я стал совсем другим...
- А здесь и правда чудесная охота, - заметил Рикорд. - Мур только закалится и отдохнет...
Мичман благодарно улыбнулся:
- Даю слово чести, Василий Михайлович, - в пути, на охоте, я буду послушен солдату, как вам!..
Головнин согласился.
- Я верю вашему слову чести.
Уже через несколько дней Головнин убедился, что его опасения были напрасны. Мур возвращался с охоты с богатой добычей и казался очень довольным. Однако он попрежнему избегал встреч с товарищами по плену и хозяйке приказывал никого к нему не пускать.
Однажды ранним утром, шагая по глубокому свежему снегу вдоль берега Авачинской губы, Мур обернулся и строго спросил солдата:
- А тебе, милейший, не надоело?
Солдат не понял.
- О чем изволите говорить?
- Да вот бродить за мной сторожевой собакой не надоело?
- Наше дело служба. Что начальство приказывает - исполняем...
Лицо мичмана перекосилось.
- Я - офицер и, значит, твое начальство. Приказываю марш домой... Обедать ступай.
Солдат растерялся: это приказание мичмана было неожиданным; завтракали они вместе какой-нибудь час назад, и дело туг было не в обеде. Видно, он чем-то не услужил сегодня капризному барчуку-офицеру.
Мур ждал, приподняв ружье. Вена на его лбу набрякла и посинела, пухлые губы дергались и дрожали.
- Что же ты стоишь! Ступай, говорю! Марш!..
Солдат отдал честь, покорно повернулся и зашагал к ближайшему камчатскому селению, где они останавливались на ночлег.
Ни к обеду, ни к вечеру мичман в селение не возвратился. Встревоженный солдат кликнул охотников-камчадалов; с факелами в руках они бросились на лыжах к берегу Авачинской губы.
Мура не пришлось искать слишком долго. Он лежал под скалой, неподалеку от того места, где расстался со своим спутником, солдатом, уткнувшись щекой в красный от крови снег. Ружье валялось в сугробе, уже почти занесенное снегом. На краю обломленной ветки ели висело пальто.
В Петропавловске, в доме, где квартировал Мур, нашли записку: "Свет мне несносен, и кажется, будто я самое солнце съел".
Так умер предатель Мур. Его похоронили на окраине Петропавловска, и на каменной плите, положенной на могилу, кто-то из моряков написал:
"Отчаяние ввергло его в заблуждения. Жестокое раскаяние их загладило, а смерть успокоила несчастного. Чувствительные сердца! Почтите память его слезою"...
Весенние дожди вскоре смыли эту надпись, а позже и плиту занесло песком. Память "черного сердца" никто не почтил слезой...
В июле 1814 года Головнин прибыл в Петербург. Прошло семь лет, как он покинул этот город, - город его юности, первых мечтаний о странствиях, о славе российского флота. Каков он теперь?
Уже на следующий день Головнин побывал на кораблях. Это были все те же знакомые, старые корабли - ветераны баталий со шведами... Головнин удивился: а где же новые суда? Неужели их перестали строить? Он увидел матросов, маршировавших вдоль набережной Невы под грозные окрики офицеров... Это был неживой, неодухотворенный, механический строй, покорно выполнявший заученные упражнения. Лица матросов были бездушны и безучастны; в них отражалось только великое терпение и тоска...
Что же произошло за эти годы в российском флоте? Прошло немного времени, и Василий Михайлович понял: мрачная тень временщика Аракчеева легла на всю русскую действительность, на армию, на флот.
Немало было во флоте людей, горячо преданных делу, решительных, пытливых, видевших виды моряков. Но именно их опасались Александр I и Аракчеев. Инициативе, мужеству и находчивости царь предпочитал раболепную покорность и беспрекословное подчинение начальству, смелому новаторству старые закоренелые порядки. Фрунт и жестокая муштра должны были, по расчетам царя и Аракчеева, подавить малейшие проявления вольнодумства, протест против деспотического реакционного режима.
Не особенно обрадованный производством в капитаны 2-го ранга, Головнин сел за отчеты и донесения. Помня совет Петра Рикорда, он часто "перечитывал" свой японский "дневник".
Нет, не забылась ни одна подробность пережитого. Уверенно скользило по бумаге перо, в скромной комнатушке по вечерам долго не гасли свечи...
В 1818 году было опубликовано сочинение Головнина "Записки флота капитана Головнина о приключениях его в плену у японцев в 1811, 1812 и 1813 годах".
Никогда не помышлял Головнин о каком-либо литературном успехе. Свой труд он считал долгом: в России, да и во всей Европе еще очень мало знали о далекой восточной стране.
Но книга прогремела на всю Россию, на всю Европу. Она была переведена почти на все европейские языки. У подъезда дома, в котором жил капитан, толпами собиралась морская молодежь, и каждый из этих юношей считал высокой честью знакомство с героем-мореходом...
Через три года после возвращения в Петербург Головнин снова отправился в новое путешествие. На шлюпе "Камчатка" он совершил кругосветное плавание.
Вскоре Василий Михайлович был произведен в генерал-интенданты флота, а затем - в вице-адмиралы. И тогда он принялся перестраивать старый и строить новый флот. Это была непрерывная упорная борьба против бесчестных иноземных пролаз, придворных шаркунов, тупых сановников и казнокрадов.
За время, в течение которого он возглавлял интендантство флота, на Балтике и в Архангельске было построено 26 линейных кораблей, 21 фрегат, 10 пароходов и 147 легких судов... Русский флот снова стал могучим и грозным.
Этот флот, которому всю свою жизнь отдал Головнин, назывался императорским. Но никто не знал, что именно Головнин предлагал пожертвовать собой, чтобы потопить или взорвать на воздух государя и его свиту при посещении какого-либо корабля. Об этом рассказал в своих записках, опубликованных только в 1906 году, друг Головнина декабрист Д. И. Завалишин.
