Валентина Брио - Поэзия и поэтика города: Wilno — װילנע — Vilnius
В своих эссе Венцлова создал очерк истории Вильнюса — многокультурного и многоконфликтного. Он показывает, что в самые толерантные в культурном и национальном отношении периоды зарождались острые противоречия, но в то же время и в самые непримиримо конфликтные периоды находились люди, которые не давали совсем угаснуть хотя бы едва тлеющему огоньку культурного диалога и взаимного интереса. Венцлова видит национально-культурное многообразие Вильнюса как его своеобразную сущность, как его самую давнюю и плодотворную традицию.
Венцлова много говорил и писал о национальных отношениях в Вильнюсе и Литве, о национальном самосознании, обо всем комплексе чрезвычайно сложных проблем, осложняющихся вдобавок взаимными обидами и претензиями (статьи «Евреи и литовцы», 1975; «Русские и литовцы», 1977; «Поляки и литовцы», 1989, и др.). Его позиция отличается твердостью, честностью и последовательностью. Прекрасно осведомленный и ориентирующийся в сложнейших вопросах и ситуациях как прошлого, так и настоящего, Венцлова никогда не стремился в «большую политику». Возможно, именно это давало и дает ему возможность сохранить достойную позицию, не допуская спекуляций и не поддаваясь на провоцирующие ходы не только противников, но и сторонников.
В своем письме-эссе Венцлова писал о Вильнюсе советского времени, ставшем столицей республики, но по сути дела оставшемся для литовцев в значительной мере столь же недосягаемым, как и довоенный.
Для самого автора город был некоей аномалией, где прошлое уничтожалось (такими символами стали памятник Три креста и Большая синагога, снесенные в послевоенные годы). Многочисленные попытки автора и его друзей вписать себя в традицию, — что так естественно, — для советской системы были нежелательны: был запрещен литературный альманах, а авторы-издатели исключены из университета (ситуация, которая не может не напомнить филоматов и их деятельность). Важную роль сыграл для Венцловы польский язык, который без преувеличения стал окном в мир для интеллигенции в Советском Союзе[436]. К этому следует добавить очень существенную характеристику современного Венцлове Вильнюса как западного города в восприятии и сознании посещавших его жителей Советского Союза. Об этом он пишет в статье, посвященной «Литовскому дивертисменту» Бродского: «Прибалтика воспринимается как Запад — разумеется, паллиативный, суррогатный, но Запад. Это область, где можно хотя бы на время вздохнуть несколько иным воздухом, хотя бы отчасти укрыться от „всевидящего глаза и всеслышащих ушей“»[437]. С национальными проблемами связан и «вильнюсский вопрос». Венцлова размышляет о значении Вильнюса для литовского самосознания и культуры, возводит свою культурную родословную к Симонасу Даукантасу, первому литовскому историку и писателю, творившему на родном литовском языке (о нем уже рассказывалось выше).
Возможно, эта первая попытка осмыслить в диалоге, исторически и культурологически «вильнюсский вопрос», всю сложность судьбы этого края, определила и возвращение к этой тематике в новую эпоху, когда Вильнюс вновь стал столицей независимой Литвы. Венцлова сказал, что «через много столетий город вернулся к своему былому состоянию»[438]. Вильнюс — город парадоксов, с почти карнавальной традицией смешения стилей и культурных дискурсов, в котором встречаются Восток и Запад, город религиозной разнородности и языкового многообразия. Здесь сложилось несколько (Венцлова говорит о трех-четырех) вариантов мифа Вильнюса, способствовавших национальной идентификации и служивших ей основой; эти варианты конкурировали и создавали двойную систему (например, польско-литовскую). Все попытки превратить Вильнюс в город монолога и монокультуры в той или иной степени заканчивались неудачей. Он всегда находился на границе, хотя сама граница передвигалась; всегда оказывался расположенным «по другую сторону» границы для какой-либо этнической группы, тесно с ним связанной, становясь для нее источником ностальгических надежд. Он всегда имел статус этнического анклава. Все эти ситуации, по мысли Венцловы, создавали символические парадигмы, постоянно влиявшие на судьбы города и сознание горожан. Это город удивительно богатой традиции, хотя именно она легко преображается в основание для споров.
Для Литвы Вильнюс — первое и главное связующее звено с мировой культурой. И его нынешней задачей — хотя и очень трудной — Венцлова видит создание новой идентификации этого города, которая включала бы всю его историю и весь его культурный потенциал.
В 2001 г. Томасу Венцлове присвоено звание «Человек пограничья». Это звание присуждает фонд «Пограничье», организованный (в 1990-е годы) на исторической польско-литовской Сувалкщине, действительном порубежье культур, народов, искусств, языков. В честь лауреата были организованы конференция и праздник культур в польском городе Сейны.
То, о чем говорил Томас Венцлова в своем выступлении в Сейнах 1 сентября 2001 г., объясняет и суть этого начинания, и характер самого поэта и ученого: «Из Вильнюса я поехал в Россию, потом в Польшу, в конце концов — в США. И каждый раз это было пересечение порога: я менял контекст своей жизни, языковое окружение и в то же время старался сохранить память о том, что испытал и усвоил раньше. Это давало двойную или даже тройную перспективу, возможность оценки одной традиции под углом другой, одного языка под углом другого, что всегда полезно. Может быть, я научился понимать чужую точку зрения в исторических спорах… Глобальное настоящее — это одно большое пограничье: бытие в нем заставляет неустанно пересекать границы, неустанно преодолевать изоляцию»[439]. (Перевод с польского Н. Горбаневской).
ПОСЛЕСЛОВИЕ
К изложенному добавим еще несколько штрихов о близких (при всех культурно-психологических различиях восприятия) в трех литературах явлениях. Для всех виленских культур существовала, помимо национальной, сильно ощутимой и переживаемой, еще и литовская самоидентификация. В каждой из этих культур есть и слова для ее обозначения. Для литовцев это естественно и не требует объяснения. В польской культуре сложилась формула «Gente Lithuani, natione Роloni» и понятие литвин (так называли себя родившиеся на территории исторической Литвы, где определение собственно четкой этнической принадлежности порою очень затруднено и является уникальной чертой этого края). В еврейской диаспоре литовских евреев называют литваками, что отражает как их общественно-психологическое своеобразие (подчас даже некоторые черты внешнего облика), так и особый религиозно-философский дискурс (понятие литовского направления, например, отличного от хасидского; «литовские ешивы»).
Все признавали и даже ощущали древнелитовский мифологический и исторический субстрат, литовский языческий пантеон, ставший неисчерпаемым источником поэзии и романтики. В контекст живой урбанистической культуры включалась культура археологическая — не только языческие памятники, но и архитектура прошлых эпох. И тогда достигалось то, что удачно названо «эффектом достоверного присутствия в подлинном месте», который становится повседневностью городской жизни.
Легенды и предания делались общим достоянием и общим источником, отчасти или значительно переосмысляясь в каждой национальной культуре, а на этой почве легко творились новые легенды и мифы. Барочный, декоративный город словно побуждал видеть в себе сценические пространства и декорации, среди которых и вершилось действие. Так, в воображении писателей и поэтов по городу имели обыкновение разгуливать статуи, создавая «скульптурные мифы». Два ярких примера уже приводилось: это скульптура Моисея и памятник Мицкевичу соответственно в еврейской и польской культуре. Дополню их и цитатой из литературы литовской: действие романа Йонаса Авижюса «Цвета хамелеона» происходит в Вильнюсе советского времени, и речь идет об уничтожении трех статуй с фронтона Кафедрального собора: «…Все не могу поверить тому, что вижу. Невозможная вещь! Трое святых — Казимир, Елена и Станислав — спрыгнули ночью с крыши Кафедрального собора… Несчастные самоубийцы! Нужно ли лучшее основание для рождения легенды о чуде? Только времена чудес давно прошли, и мы живем во времена грубой реальности, пропахшие порохом и кровью. Охваченный противоречивыми чувствами, я стоял у рассыпанного гипсового костра и не видел ничего вокруг. Мои горящие глаза затянуло мглой. Сквозь эту мглу я едва различал шесть колонн Собора. За ними должно быть столько же скульптур, на века застывших в нишах. Моисей, Авраам, четыре евангелиста. Мифологическая антика, поставленная служить людям великим искусством Возрождения. Хорошо видел, что эти скульптуры стоят, но не верил своим глазам. Обошел Собор вокруг, словно желая еще раз убедиться, что это то самое здание, то место, где наши праотцы возжигали святой огонь, возносили жертвы своим богам» (Avižius J. Chameleono spalvos. Vilnius, 1980. P. 262–263; в настоящее время статуи восстановлены).
