Гудбай, Восточная Европа! - Якуб Микановски
В Эстонии, как и в большинстве восточноевропейских стран, язык и письменность были неразрывно связаны с религией и идентичностью. Быть эстонцем или литовцем, а не русским, означало быть лютеранином или католиком, а не православным. Это, в свою очередь, подразумевало использование латинского алфавита вместо кириллицы. Алфавиты представляли вероисповедания, что делало выбор письменности еще более трудным и чреватым для народов, исповедующих более одной религии. Нигде это не было так актуально, как в Албании, где люди делились на католическую, восточно-православную и мусульманскую конфессии. До XX века албанский почти не использовался в качестве литературного языка. На самом деле, на нем вообще редко писали, но когда писали, пользовались арабским, латинским, греческим или кириллическим алфавитом.
В Центральной Албании, где три религии переплетались наиболее плотно, выбор какой-либо одной из письменностей в качестве стандарта, должно быть, казался безнадежным. В XVIII веке местные ученые, почувствовав необходимость, начали разрабатывать собственные алфавиты. Имея меньше читателей, чем в любой другой европейской стране, за исключением Черногории, Албания тем не менее стала настоящей лабораторией орфографических изобретений. Только в городе Эльбасан работало по крайней мере два разных алфавита. Один был изобретен ортодоксальным священнослужителем, другой – образованным ювелиром, специализировавшимся на серебряных изделиях. Оба активиста получили образование в Мосхополисе, великом утраченном центре балканской учености. Они, по-видимому, пришли к своим сценариям независимо и использовали их в основном для ведения дел местной церкви.
Существовало по меньшей мере десять албанских алфавитов, и некоторые из них, по-видимому, образовались в результате частного творчества. Только один из этих разнообразных алфавитов был создан с учетом подлинно национальных целей. Это была работа Наима Векилхаркси, чья семья происходила из окрестностей Корчи, но который родился на греческом острове Итака. В конце концов он поселился в Румынии, которая в то время была центром албанской эмигрантской общины, и работал юристом. В свободное время он посвящал себя разработке и продвижению письменности, которая могла бы объединить албанцев всех вероисповеданий.
Алфавит, который придумал Векильхарси, был совершенно уникальным. Он основал его ни на латинице, ни на кириллице, чтобы не предубеждать против него ни мусульман, ни представителей любой из христианских конфессий. Он надеялся, что его идея для письменности станет по-настоящему национальной и побудит албанцев развивать собственный язык и отказаться от замен иностранными наречиями. С этой целью он подготовил учебники по правописанию и буквари для детей и распространил их по всей Южной Албании. Несколько учеников выучили новый алфавит и помнили его до глубокой старости, но Векильхарси не дожил до этого своеобразного успеха. Через год после того, как в 1845 году появилась его книга по правописанию, он умер. Ходили слухи, что наемные убийцы, подосланные греческим православным патриархом Константинополя, отравили его в Стамбуле. Национализм представлял угрозу не только для империй. Любое национальное движение среди османских христиан потенциально могло ослабить влияние церкви на верующих. Религиозные центры тоже почувствовали, что их хватка ослабевает перед лицом этого нового мощного источника групповой идентичности.
Национализм создавал нации. Будучи идеологией принадлежности, он притягивал к себе людей. Он особенно нравился тем, кто чувствовал себя бессильным или брошенным на произвол судьбы и искал способ заявить о себе в каком-то большем, «мировом», масштабе. По словам одного историка, национализм стал средством, с помощью которого «маленькие люди, возглавляющие небольшие общины, все же могли приобщиться к целостности».
В этом стремлении к признанию культура играла не меньшую роль, чем политика. Как и язык, она представляла собой сцену битвы. В XVIII веке философы Просвещения рассматривали культуру как часть всеобщего стремления к разумному пониманию мира (которое, естественно, должно было вестись на французском языке), но к XIX веку культура стала казаться международным соревнованием, определявшим, какой народ обладал величайшим духом. Немцы продолжали настаивать, что это они сами – кто еще мог похвастаться Гёте, Кантом, Бетховеном? И кто еще мог претендовать на полноценный язык, столь древний и изящный? Кто там пытается соревноваться – древние песни славян?
В начале XIX века восточноевропейские националисты жаждали найти способ ответить на этот вызов. Им нужны были шедевры, которые они могли бы считать лично своими, а также героическая история, которой можно было бы похвастаться. В идеале эпическое произведение из далекого прошлого могло бы удовлетворить обе эти потребности. Там, где ничего не находилось, нужно было что-то изобрести.
Эпоха национализма стала золотым веком подделок. И снова лидировали чехи. Начиная с 1817 года, серия чудесных открытий потрясла подающую надежды чешскую интеллектуальную сцену. Сначала в подвале церкви в маленьком городке Двур-Кралове, на реке Эльбе, нашли средневековую рукопись. Она датировалась XIII веком и содержала ряд эпических поэм и баллад, которые – чудо из чудес! – были написаны на чешском языке. Немцы десятилетиями ликовали по поводу заново открытого их национального эпоса «Песнь о Нибелунгах». Некоторые литературные критики даже начали называть произведение «Немецкой Илиадой». Теперь, чудесным образом, у чехов появилось неопровержимое доказательство существования собственной эпической традиции, полной средневековых сражений и рыцарства, столь же древней и поэтичной.
Вторая находка стала еще более сенсационной. В 1818 году всплыла еще одна украденная рукопись, казалось бы, из ниоткуда попавшая в руки Вацлава Ханки, блестящего молодого ученого и активного «пробужденца» со страстью ко всему, что связано со славянской древностью. По словам Ханки, рукопись доставили в анонимном письме, а отправил его богемский аристократ, который симпатизировал чешскому делу. Отправитель утверждал, что нашел текст, написанный зелеными чернилами на древнем куске пергамента, во время посещения замка где-то в сельской местности. Он боялся, что владелец замка – немец, ненавидевший все чешское, – может уничтожить фрагмент, если он попадет в его распоряжение. Поэтому он доверил его, как он надеялся, более разборчивым рукам Ханки.
Основной частью этого загадочного текста было стихотворение, которое позже получило название «Суд Либуше» (часть рукописей «Зеленой горы»). По-видимому, оно датируется VIII или IX веком, то есть самым началом славянской предыстории. Это мир Либуше, языческой жрицы, которая правила чехами до того, как они приняли христианство. Описание Либуше в поэме резко отличается от предыдущих версий истории. Средневековые хронисты, в целом враждебно настроенные к могущественной языческой королеве, изображали Либуше несколько развратной колдуньей, которая валялась со своими
