Очерки по истории советской науки о древнем мире - Иван Андреевич Ладынин
В коротком, всего на пять страниц, введении к этой книге Струве прежде всего дает необычайно тщательное определение территориальных границ древнего Востока, в которые включены Индия и Китай (о непривычности этого материала говорит гиперкорректное написание названий китайских рек – «Хуан-хэ» и «Янцзы-цзян» – и употребление названия «Великий океан» вместо Тихого) [140]. Любопытно, что в этом контексте ученый выстраивает своеобразную иерархию древневосточных стран: «страны, изучение которых продвинуто наукой достаточно далеко благодаря большому количеству памятников»; «более или менее эфемерные государственные образования, которые оставили меньше памятников, но которые в известный период сыграли свою роль»; «многочисленные племена, находившиеся в состоянии варварства, о которых мы узнаем лишь тогда, когда они появляются в связи с другими, более культурными народами» [141]. Предполагающаяся неопределенность сведений о двух последних категориях стран должна была, похоже, оправдать неопределенность и самого понятия «древний Восток». Струве вновь обрушивается на проведенное Масперо терминологическое противопоставление истории Индии и Китая «классическому Востоку», находя в этом термине еще один негативный аспект: «Буржуазные историки интересовались его историей лишь как введением к истории европейских народов» [142] (самоценность истории обществ Востока становится важным мотивом в свете знаменитого «пробуждения Азии» в 1910–1920-е годы и особенно поддержки Советским государством революционного движения в Китае [143]). Введение содержит целый ряд общих для советского марксизма постулатов, подкрепленных цитатами классиков: о закономерностях эволюции «пастушеских племен» эпохи «варварства» («Происхождение семьи, частной собственности и государства» Энгельса), о классовом характере государства («О государстве» Ленина), об универсальности и особенностях рабовладельческого строя («О диалектическом и историческом материализме» Сталина) [144]. Что же касается особенностей древневосточных обществ, которые в целом признаются рабовладельческими, то Струве ограничивается достаточно общими словами: «Эти особенности заключаются прежде всего в сохранении некоторых черт первобытно-общинного строя, в сохранении сельской общины, сохранении некоторых элементов патриархальных отношений, в несколько замедленном, застойном характере развития общества, в чрезвычайной стойкости общинных форм собственности на землю» (последний тезис подкрепляется цитатой из «Форм, предшествующих капиталистическому производству» Маркса [145]). Именно наличие общины, по словам Струве и в соответствии со ссылками на Маркса и Энгельса, удерживает на Востоке развитие рабства на уровне «домашнего рабства», которое «не проникает во все сферы хозяйственной жизни» [146]. Исподволь и опять же ссылаясь на Энгельса и на Сталина, Струве проводит мысль об особой значимости на древнем Востоке речной ирригации и о более быстром образовании государства в странах речных долин [147]. Наконец, еще одним «извинением» за неконкретность даваемых определений звучит ссылка на неоднородность древневосточных обществ: с одной стороны, их не следует противопоставлять обществам Греции и Рима, но, с другой стороны, «мы не можем говорить о всем древнем Востоке в целом, стирая всякие отличия в истории отдельных стран, как не следует, например, стирать отличия в истории Аттики, Спарты, Беотии, Македонии» [148]. Неконкретность общего определения древнего Востока у Струве усиливается тем, что он не решается ввести в него в качестве общетеоретического положения некоторые свои излюбленные тезисы, сформулированные в теоретических трудах – например, о первоначальной коллективной собственности общины на Востоке не только на землю, но и на рабов [149]. Некоторое наполнение (хотя, безусловно, ложное) понятию «древний Восток» могла бы придать теория Марра с ее тезисом о наличии в развитии человеческого мышления фазы яфетических языков, которые было принято искать у древнейших цивилизаций [150]; однако пик влияния этой теории был пройден со смертью Марра в 1934 г.[151], и Струве прибегал к ее постулатам лишь эпизодически [152].
Совершенно катастрофически в рамках определения Струве обстояло дело с периодизацией истории древнего Востока. Можно сказать, что схему развития рабовладельческих отношений Струве выстроил «во времени» с большей подробностью для древнего Египта и с меньшей – для Месопотамии, однако эти схемы не формировали логики исторического процесса для древнего Востока в целом. В учебнике 1941 г. Струве фиксировал конкретные изменения в технологии или в товарности экономики для отдельных регионов в те или иные эпохи, но не предложил их сквозной по всему древнему Востоку классификации. Даже знаменитое восстание рабов и бедняков в Египте конца Среднего царства, которое он «открыл» [153], в отличие от восстания Спартака в ряде изводов знаменитой концепции «революции рабов» [154], по сути дела, не стало рубежом между большими историческими эпохами: Струве все же не принял на себя ответственности за утверждение, что оно ниспровергло государственность Среднего царства, а роль разделителя между этой эпохой и Новым царством в любом случае принадлежала владычеству гиксосов. Более того, в ряде случаев изложение материала у Струве нивелирует разницу между эпохами: так, в главе своего учебника «Царство Израиля и Иуды» он охотно приводит параллели между практиками библейских пророков и шаманизмом первобытности [155], выявляет в иудаизме черты фетишизма, тотемизма и иных архаических культов [156], сопоставляет мотивы Ветхого завета и мирового фольклора или египетской литературы [157]. Смысл этих манипуляций очевиден: они призваны показать, что в иудаизме «нет ничего особенного», что это никоим образом не вероучение, возвестившее истину, а, как сказал бы булгаковский Берлиоз, одна из восточных религий. Однако тем самым религиозная ситуация I тыс. до н. э. утрачивает свою специфику и «подтягивается» к некоему единому для всего древнего Востока континууму, в который входят и культы III–II тыс. до н. э. Понятно, что применительно к философским системам Индии и Китая I тыс. до н. э. такое «подтягивание» было немыслимо, однако в учебнике Струве (в главах по данным регионам, написанным Шолпо), по сути дела, просто констатируется их возникновение вследствие тех или иных социальных изменений, без каких-либо комментариев в связи с их качественными отличиями от стадиально более ранних мировоззрений [158].
Можно сказать, что понятие «древний Восток» в формулировке В. В. Струве представляло собой в определенной мере шаг назад по сравнению с его формулировкой Б. А. Тураевым: последняя была более действенна как исследовательский конструкт хотя бы потому, что давала более нюансированную и обоснованную периодизацию древневосточной истории. Весьма вероятно, что подозрительность советской науки 1930–1950-х годов к объяснениям исторических явлений, основанных на постулировании межкультурных и межэтнических контактов, а не внутреннего социального развития данного конкретного общества, помешала Струве воспринять важный тезис Тураева о древнем Востоке как
