Очерки по истории советской науки о древнем мире - Иван Андреевич Ладынин
Тем не менее, хотя слабости «версии Струве» должны были быть заметны, понятие «древний Восток» в его «расширенном» варианте все же удержалось в отечественной науке [159]. На советском этапе ее развития этому содействовали, на наш взгляд, несколько причин. Во-первых, все же сохраняли свой безусловный авторитет труды Тураева, в которых это понятие было впервые в отечественной науке всерьез обосновано. Во-вторых, открытие обществ Хараппы, Шан-Инь и раннего Чжоу создало ситуацию, в которой уже невозможно было сказать, что история Индии и Китая «не может быть названа ни древней, ни средней, ни новой»: эти регионы обрели свою древнейшую историю, и их состояние с середины I тыс. до н. э. теперь было естественно воспринимать как ее продолжение, а не как экспозицию к их средневековью и новому времени. С этой точки зрения «пополнение» понятия «древний Восток» Индией и Китаем, состоявшееся усилиями Струве, выглядело оправданным. Надо думать, достаточно большое значение имела не просто реабилитация после марристских эксцессов, а расцвет в позднесоветское время сравнительно-исторического языкознания и тесно связанных с ним исследований этногенеза (в трудах В. М. Иллича-Свитыча, И. М. Дьяконова, Т. В. Гамкрелидзе и В. В. Иванова, С. А. Старостина и др.): изучение этнических процессов поздней первобытности и древности убеждало в наличии широких взаимодействий и взаимосвязей между разными регионами Востока, которые предполагал еще Тураев. Наконец, в официальной науке сохранилось представление о том, что каждый крупный этап в истории человечества может быть лишь универсальным и, соответственно, понятие «древний Восток» должно быть максимально широким в территориальном отношении. Одновременно значительная часть ученых питала иллюзии по поводу возможного «непредвзятого» и «недогматичного» прочтения текстов Маркса и Энгельса, относящихся к Востоку, и интерпретации понятия «древний Восток» именно на этой основе (правда, такие иллюзии не просто не оправдались, но и не могли оправдаться) [160].
Уточнение понятия «древний Восток» в науке позднесоветского времени 1960–1980-х годов было, на наш взгляд, достаточно ограниченным и непоследовательным. Статья М. А. Коростовцева «О понятии “древний Восток”», в значительной мере написанная в порядке реакции на дискуссии 1960-х годов об «азиатском способе производства» [161], свела суть дела к нескольким пунктам: в истории древнего Востока важнейшую роль играли цивилизации долин великих рек; древневосточные общества предпочтительно считать раннерабовладельческими, согласно определению Струве, хотя экономически многие зависимые люди в них не были классическими рабами и, кроме того, в них играл большую роль труд свободных общинников, а также собственность общины на землю; наконец, для древнего Востока характерно особое состояние культуры, близкое к первобытности, с отсутствием дифференциации между религией и позитивными знаниями о мире, а также догматизма в религии и идеологии. Последний пункт казался Коростовцеву настолько важным, что в связи с ним он прибег к характерному приему советской полемики: если не можешь найти подходящую цитату у кого-то из «больших» классиков марксизма, ищи ее у классиков «малых». В подкрепление своего тезиса ученый привел высказывание Н. К. Крупской о времени, «…когда “ножниц” между наукой и религией не было» [162]: обоснованный таким образом тезис был по-настоящему важен, поскольку фактически вводил в советскую науку представление о специфичности архаического мировоззрения. Непоследовательность первых двух тезисов (далеко не все цивилизации древнего Востока возникли в речных долинах, а не-рабы все же не могут считаться рабами) была очевидна, скорее всего, и самому Коростовцеву, однако их смысл состоял, по-видимому, в том, чтобы окончательно снять «табу» раннесоветского времени с признания значимости в древних обществах географического фактора и свободной общины (что соответствовало общему направлению развития позднесоветской науки о древности [163]).
Наконец, уже в 1980-е годы И. М. Дьяконов и Г. А. Меликишвили предложили подробные схемы эволюции древневосточных обществ под влиянием экологических и индустрийных факторов, которые, в частности, намечали хорошо обоснованную периодизацию истории древнего Востока и в целом древности. Существенно, что, не разрабатывая специально понятие «древний Восток», Дьяконов ввел в научный оборот территориально более широкое понятие «ранняя древность», позволявшее соединить под ним, по сути дела, все цивилизации медно-каменного и бронзового века, независимо от их локализации [164]. Не менее важно было и определение специфики I тыс. до н. э. («второго периода древней истории») как эпохи, тенденции которой (прежде всего образование так называемых «мировых держав») определяются вступлением человечества в железный век [165]; при этом Дьяконов сделал робкую, но все же заметную попытку обозначить тенденцию этого времени к возникновению этических религий [166]. Меликишвили выделил в истории Ближнего Востока III–I тыс. до н. э. три этапа, для каждого из которых характерен определенный тип хозяйства и уровень товарности экономики [167]. Схемы Дьяконова и Меликишвили были сформулированы как конкурирующие, хотя на самом деле в них есть целый ряд точек соприкосновения, однако прежде всего их особенность состоит в том, что они построены на материале Ближнего Востока. То, что предложенная Дьяконовым схема не предлагает исчерпывающего объяснения историческому развитию Индии и Китая, по крайней мере, на этапе I тыс. до н. э., ученый признавал и сам [168]; и в этом смысле на данном, заключительном этапе развития советской историографии произошел как бы возврат к тураевскому понятию «древний Восток» в его приложении к ближне- и средневосточным обществам [169], – правда, опять с признанием того, что нужно работать над подключением к нему в рамках единой схемы обществ Индии и Китая. При этом во введении к академической «Истории древнего Востока» определение понятии «древний Восток» дается скорее в соответствии с формулировками Коростовцева (главного редактора этого труда) в его статье 1970 г., нежели с построениями Дьяконова (автора огромного блока разделов в этом труде по Месопотамии, Восточному Средиземноморью и Малой Азии и редактора первого тома, посвященного древней Месопотамии) [170]. Важнейшее место в этом тексте отведено тезису Струве о раннерабовладельческом характере древневосточных обществ, а термин «илотия», употреблявшийся Дьяконовым для обозначения формы эксплуатации работников в государственных хозяйствах [171], дан вскользь, со слепой ссылкой на «ряд советских историков» и опять же на Струве, который эпизодически употреблял его в статьях и «в ряде своих научных выступлений» [172].
Изменение приоритетов постсоветской науки прервало работу над схемами эволюции древневосточных обществ, как и академическое обсуждение других теоретических проблем. В этом смысле показательно, что в «третьем томе» академической «Истории древнего Востока», продолжившем это издание уже в постсоветское время (но все равно не завершившем его во
