Измена. Игра на выживание - Луиза Анри
Оливия в последний раз посмотрела на место своего плена и его спасения. На разбитые окна, на тела похитителей, на темные пятна крови на снегу — его крови. Цена любви оказалась страшно высокой. Он заплатил своей кровью, своей жизнью, которая сейчас висела на волоске. Заплатил за то, чтобы она дышала.
Она втянула холодный, пропитанный мазутом воздух. И шагнула в бронированную машину следом за его носилками. Ее место было сейчас рядом с ним. Врач и женщина, которую он только что спас ценою себя. Стена рухнула. Остались только страх, кровь и безумная надежда, что он выживет. Чтобы сказать ему… Что? Она не знала. Знало только то, что бежать теперь было некуда. И не от чего. Его жертва связала их крепче любых цепей.
Глава 48
Белые. Слишком белые. Стены, потолок, простыни — все сливалось в ослепительную, стерильную пустоту закрытой клиники на окраине города. Запах антисептика, лекарств и сладковатого запаха крови висел в воздухе, не смешиваясь, а борясь друг с другом. В центре этой белизны, опутанный трубками и проводами, лежал Ян. Бледный, как мрамор, с впалыми щеками и синевой под глазами. Дыхание — поверхностное, едва заметное. Между ним и вечностью висела тонкая, звенящая нить.
Оливия не отходила. Несколько дней слились в один долгий, мучительный кошмар бодрствования. Она сидела в жестком кресле у его кровати, ее рука — теплая, живая — лежала поверх его холодной, неподвижной кисти. Она не спала. Ела машинально то, что приносил Тихон. Пила крепкий, горький кофе, пытаясь прогнать туман усталости. Но главное — она дежурила. Не как врач, хотя ее знания помогали понимать мониторы, шепот консилиумов врачей, а как хранительница. Как последний бастион между ним и тьмой.
Врачи боролись. Пуля прошла навылет, но натворила бед: повредила селезенку, задела петлю кишечника. Перитонит. Массивная кровопотеря. Сложнейшая операция. Каждый час был битвой. Каждый показатель на мониторе — полем сражения. Оливия читала молитвы.
Впервые за долгие годы. Шепотом, отчаянно, обращаясь к чему-то высшему, в существование чего никогда толком не верила.
«Пожалуйста... не забирай его. Дай ему шанс. Дай нам шанс. Я не прошу прощения за него... я прошу... времени. Еще немного времени».
Слезы текли по ее лицу беззвучно, капая на простыню рядом с его рукой. Она гладила его холодные пальцы, шептала ему что-то — то ли воспоминания, то ли упреки, то ли просто его имя, как мантру.
«Держись, Ян. Держись ради меня. Ради того света, который ты в себе носишь, несмотря на всю тьму».
Она видела этого света больше, чем кто-либо. И боялась, что он гаснет.
На четвертые сутки, под утро, когда белизна палаты сливалась с первым серым светом за окном, он пошевелился.
Сначала — едва заметный вздох, глубже предыдущего. Потом — слабое движение пальцев под ее рукой. Веки дрогнули, замерли, потом медленно, мучительно тяжело приподнялись.
Оливия замерла, сердце остановилось в груди. Она не дышала.
Его глаза... Они были мутными, невидящими, полными боли и лекарственного тумана. Они блуждали по потолку, по яркой лампе, потом медленно, с невероятным усилием, опустились. Нашли ее.
Взгляды встретились.
Никаких слов. Никаких восклицаний. Только тишина, наполненная гулом аппаратуры и бешеным стуком ее сердца. В его взгляде не было узнавания сразу. Была пустота. Потом — искра. Слабая, колеблющаяся. Осознание. Она.
Он попытался пошевелить губами. Только слабый стон вырвался.
Оливия наклонилась ближе, не отпуская его руку.
— Ян? — ее голос сорвался на шепот, хриплый от бессонницы и слез. — Ты... ты здесь. Со мной.
Он снова попытался. На этот раз получилось. Звук был едва слышным, как шелест сухого листа:
— Оли...вия...
Одно слово. Ее имя. Просто имя. Но в нем было все. Весь путь. Вся боль. Все спасение.
Слезы снова хлынули у нее из глаз, но теперь это были слезы немыслимого облегчения.
— Да, — кивнула она, сжимая его руку чуть сильнее, боясь причинить боль, но не в силах отпустить. — Я здесь. Все хорошо. Ты в безопасности.
Он медленно моргнул, словно обрабатывая информацию. Боль в его глазах была физической, но сквозь нее пробивалось что-то другое.
Сосредоточенность. Необходимость сказать. Он собрался с силами, его пальцы слабо сжали ее руку в ответ.
— Я... думал... — каждое слово давалось мучительно, с паузами на короткий, хриплый вдох. —...это конец... — Он замолк, закрыл глаза на мгновение, потом снова открыл, уставившись куда-то в пространство над ее плечом. — Но я видел... тебя... — В его голосе появились нотки чего-то, похожего на изумление. — Ты... звала... светилась...
Он замолк, истощенный. Потом снова собрался. Его взгляд вернулся к ней, стал прямым, пронзительным, несмотря на слабость. Он искал в ее глазах правду. Правду ее присутствия здесь, у его постели.
— Оливия... — он начал снова, и в голосе его не было ни привычной властности, ни развязности. Была только голая, беззащитная искренность. — Ты... важнее всего. — Он сделал паузу, вбирая воздух. — Важнее власти... денег... важнее... всего.
Она замерла, не веря своим ушам. Это были не слова Пахана. Это был голос раненого мужчины, смотрящего в лицо своей единственной правде.
Он сжал ее руку чуть сильнее, в его глазах вспыхнул огонек отчаянной решимости, смешанной с мольбой.
— Я хочу... — он сглотнул, преодолевая ком в горле и слабость. —...изменить все. Для тебя. — Взгляд его не отрывался от ее глаз, ища понимания, прощения, шанса. — Уйти... по-настоящему. От... старого. От крови. Начать... — он искал слова, —...с чистого листа. — Самая важная фраза прозвучала тише всего, как последняя ставка: — Если... если ты дашь мне шанс.
Это была не просьба. Это была мольба. Признание в бессилии изменить прошлое, но клятвенное обещание перекроить будущее. Ради нее. Ради того света, который он видел на краю тьмы. Ради нее, сидящей здесь, держащей его руку, несмотря на все.
Оливия смотрела на него. На этого сильного, жестокого, сломленного, невероятно уязвимого человека. Она видела боль в его глазах, видела страх отвержения, видела чистоту его намерения. Стена, которую она так отчаянно возводила, рухнула окончательно под тяжестью его жертвы и этой немыслимой, смиренной просьбы. Не осталось отвращения. Не осталось страха перед его миром. Осталась только всепоглощающая любовь и щемящая жалость. И понимание: их пути назад нет. Только вперед. Вместе. Или никак.
Она поднесла его руку к своим губам, поцеловала его костяшки — шершавые, холодные, но живые. Потом
