Свет ночи - Дмитрий Яковлевич Стахов
— Ты не обязана все знать. У него тоже пищит?
— Тебе завидно?
— Конечно!
— У него не пищит. Он старался, чтобы я не заметила. Маскировался.
— А ты заметила.
— Заметила и сделала вид, что не заметила. Это нехорошо?
— Это часть манипуляции. Субъект-объектные отношения. Обычное дело. Ты сама все знаешь.
— Он очень хороший.
— Раскручивающийся член?
— Скотина! Роберт…
— А если он был чистильщиком? Катался по Европе, в перерывах между лакановскими семинарами устранял переметнувшихся. Я читал в одной книжке, что в кагэбэ была такая служба, в нее набирали особо одаренных, с прекрасной легендой. Он вполне подходит. И такой спортивный. Подходил сзади, душил рояльной струной. Или подбрасывал какого-нибудь яда. Да, скорее всего. Яд! Один из тех ядов, что разрабатывал мой дед. И бывший второй советник, объявивший, что возвращаться не будет, пил чай, в который Извекович добавлял…
— Полоний?
— Нет, тогда бы Роберт работал не у нас, а был бы парламентарием, предлагал новые законы. Чем замысловатее яд, тем выше и успешнее дальнейшая карьера. Но все равно — свои не оставят. Поддержат. Мне вот опереться не на кого. Я совершенно, абсолютно одинок. Только эта Кламм, но и она замужем. Какой-то майор! Меня все бросили, я никому не нужен…
— Ты ему завидуешь!
— Кому? Роберту? Да, завидую! Так вот, он добавлял такое средство, что человек как бы умирал, его хоронили, а потом, в гробу, переметнувшийся просыпался. Это была такая казнь. Месть невозвращенцам. Я читал, что одного, деятеля то ли НТС, то ли просто бывшего торгового представителя, открывшего на государственные деньги магазин готового платья, скоропостижно скончавшегося и похороненного где-то под Мюнхеном, эксгумировали, потому что поступило заявление от жены — ох, мужа убили чекисты! — а он там, в гробу, весь перекрученный, лицо синее, ногти сорваны…
— Хватит!
— Кстати, нашего Лебеженинова почему-то не вскрывали, не отправляли на экспертизу, сразу похоронили, а он возьми…
— Ты хочешь сказать, что Роберт отравил твоего Лебеженинова? Съездил сюда в командировку от прежней, оставшейся основной работы, подсыпал ему кое-чего, потом Лебеженинова арестовали, Роберт вернулся и на голубом глазу…
— У тебя с фантазией все хорошо. Но меня интересует не это. Те, кто убили, если убили, рано или поздно ответят. Так или иначе. Мотивы, ими двигавшие, меня не интересуют. Меня интересует: почему Лебеженинов и почему…
— Тут все просто, — Тамковская берет со столика металлическую коробочку и начинает вертеть ее в руках. — Его задержали несправедливо, его ложно обвинили, его держали в камере тогда, когда была нужна помощь врача, он — умер. Он пострадал! Такие-то и могут обратиться. Чтобы отомстить обидчикам. Они возвращаются. Ты просто не знаком с вампирологией. Не знаешь элементарного. Про оборотней.
— То есть главе города и вдовушке надо поостеречься?
— Они-то здесь при чем?
— Они давно знают друг друга, с юности, с молодости, и когда Лебежениновы сюда приехали, глава и жена Лебеженинова возобновили отношения.
— Так! И ты молчал? Ничего не сказал?
— Не успел. Сам узнал недавно.
— Господи!
— А вот этого…
— Мотив значит, был?
— Да.
— И ты поэтому хочешь еще остаться? Поэтому? Собираешься разбираться во всем этом дерьме? Думаю, это дерьмо не твое. Я уж не говорю, что это не касается нашего управления. Ты должен ехать с нами. Я настаиваю. Что ты хочешь сделать? И что ты сможешь?
Коробочка в руках Тамковской издает мелодичный звук, словно кто-то ловкими и искусными пальцами перебирает струны арфы, и с легким щелчком открывается. Из коробочки исходит мерцающий свет, в котором кружатся крохотные, переливающиеся, перламутровые мушки.
— Какая красота, — говорит Тамковская, разглядывая содержимое коробочки. –Ты это здесь купил? Кому? — Она смотрит на меня. — Дочери? Она должна приехать? Твоя младшая?
— Да, обещала… к середине осени. Я купил… в небольшом магазине, «Сувениры» называется. Было в единственном экземпляре. Там больше этого нет.
Тамковская подносит коробочку ближе к глазам, вглядывается в ее содержимое. Кружащиеся мушки садятся ей на лицо, проникают сквозь кожу, жесткие черты лица Тамковской разглаживаются. Губы приобретают полноту.
— Это местная работа? Да? Не думала, что в провинции могут делать такие вещи.
— Значит — могут, — говорю я, борясь с желанием спросить Тамковскую — что там, в коробочке, что? — Ты же не думала, что мы здесь попадем в такую историю. А мы попали…
Тут в дверь стучат. «Заходите!» — кричу я, и в номере появляется Извекович, в легком кожаном пиджачке, брючках в дудочку, с шейным платочком, свежий и бодрый, держащий под локоть монументальную госпожу Кламм, всю — в синем ореоле, синие туфли на высоком каблуке блестят лаком, огромные глаза подведены синей тушью, лишь желтый цветок на высокой груди вместе с румянцем разрушают синюю доминанту, тугие бедра вот-вот разорвут ткань синего, с глубоким вырезом платья, в руке у Кламм синий платочек, она улыбается уголками полных губ, вся — сила, мощь и соблазн.
— С вами, Ольга Эдуардовна, я давно мечтала познакомиться, — говорит Кламм, садится в кресло рядом с Тамковской, они начинают шушукаться, Извекович перелистывает взятый со стола рекламный журнал.
— …крайне сложно оценить сроки! — доносился до меня голос Кламм.
— Но она беременна, да? — перебила ее Тамковская. — Это уже заметно? Несчастный ребенок! Родиться уже после смерти отца…
— Кто знает! — произнесла Кламм задумчиво. — Может быть, отец на момент его рождения окажется живее всех живых. Я думаю, что это не его ребенок…
— Антон! — слышу я голос Извековича. — Антон Романович! Телефон!
Я заворачиваюсь в покрывало, спускаю ноги на пол, тянусь к телефону, снимаю трубку и слышу:
–Антон Романович? Говорит администратор. Вы заказывали такси? Машина пришла.
— Такси? Нет… А! Да-да! Оно, он… Да!
— Антон Романович,
