Свет ночи - Дмитрий Яковлевич Стахов
Никто и ничто не исчезает. Исчезает только надежда, что все происходящее — галлюцинация после наркоза, все приобретает четкость, резкость, все наполнено звуками полноценной жизни. Трещат сороки. Скрипит гравий. Слышны голоса. Далеко-далеко стучат на стыках колеса длинного железнодорожного состава. Губернаторская свита вышла на широкую кладбищенскую аллею, а сам губернатор стискивает мой локоть.
— Антон Романович! У меня к вам небольшой разговор, совсем небольшой. Давайте будем двигаться неспешно. Вон мои шакалы, пока до них дойдем, я скажу все, что хотел. Не против?
— Валяйте! — говорю я.
— Вот, правильно! Вы без церемоний. От них уже колотит. Так вот, ваш начальник переходит на работу в правительство. Его троюродный брат учился на одном курсе с премьером. Знали? Нет? Да? А жили они все здесь, в этом долбаном городке. В этой гребаной губернии, куда меня прислали латать дыры и поднимать упавших. В те времена, когда наш премьер был президентом. Которым он вскоре станет вновь. Мы движемся по кругу. Знаете это? По кругу, только по кругу и обладающие более высокой скоростью видят перед собой спины тех, кто стартовал раньше. Спираль придумали жидомасоны. У нас — надежный, проверенный круг. Я бы даже сказал — кольцо. Нам недостает решимости, но мы на верном пути.
— Но если мы движемся по кругу, то есть, простите, по кольцу, то должны вернуться в исходную точку. Какой же это верный путь? Путь ведет к чему-то…
— Новому, неизведанному? Антон Романович, не повторяйте вы эти благоглупости. Круг, только круг! Ну, иногда вытянутый, эллипс, но редко, в особых случаях. У нас сейчас такой случай. Случилась некая растяжка круга. Мы его подрехтуем. Вернем ему…
— Подождите! Но люди не могут ходить по кругу! Люди…
— Антон Романович! Даже странно, что это говорю вам я, а не вы — мне. Во-первых, люди-то как раз всегда ходят по кругу, как лошаки. Люди на дух не выносят всякие там спирали, тем более — что-то, устремляющее ввысь. Во-вторых, какие такие люди? Это которые народ? Антон Романович, а вы когда-нибудь видели народ? Ну, скажем, выходя на улицу? Не люди лавируют меж выбоинами на тротуаре, а Клавдия Петровна, пенсионер, бывший работник образования, Вовчик, наркоша и мелкий вор, да Танюшка, спешащая к детям мать-одиночка, которую только-только отжарили двое, пока Танюшкина мать сидела с внучками и думала, что Танюшка получит работу в таможне или где-то еще, где будет грести деньги лопатой и…
— Простите, я вас не понимаю. Вы сразу о многом, я…
— Все вы понимаете, Антон Романович, все отлично понимаете! Ваш начальник займет очень, очень-очень важный и ответственный пост. А в его кресло сядет… Сядет… Ну, Антон Романович, ну же!
— Тамковская? У нее отец был в Госплане. Брат в аппарате Госдумы.
— Какая еще Тамковская, Антон Романович! Это вон та усталая женщина, которая висит на руке вашего коллеги, фамилия на «ич»…
— Извекович.
— Да, он. Подполковник в отставке. А я — генерал-майор. Ну, так кто?
— Что «кто»?
— На место Алексей Алексеича назначают вас, Антон Романович! Вас! Какой вы недогадливый, а еще экстремальный психолог. Да, Антон Романович, вас! Пока «врио», но вскоре ваше «врио» станет «ио». А потом исчезнет это «ио»…
— Но с чего это переделывать мое «врио» в «ио»? С чего ему вообще меня двигать?
— Да я об этом только что сказал. Такова реальность кольца. Вам предстоит ее ощутить. Меня выдернули с хорошей должности в Брюсселе, посадили в Совет Федерации, потом сделали губернатором. Почему? Кольцо!
— Но я-то не здесь родился. Несколько дней назад я и знать не знал об этом городке.
— Нашему премьеру лучше других известно, кто где родился.
— Что вы хотите этим сказать?
— Не обязательно здесь родиться в буквальном смысле слова. Понимаете? А я вот доработаю до президентских выборов, поздравлю нового президента с возвращением и буду сидеть на даче. Внуков нянчить. Надеюсь, они скоро у меня будут. Дочь моя старшая в этом году заканчивает. Психолог. В соответствии с жанром я должен был бы просить вас взять ее к себе, но делать этого не буду: она нашла место где-то в Лангедоке, в школе для дебильчиков. Она у меня очень чувствительная. С воображением. У меня же воображения почти не осталось, а чем меньше в человеке воображения, тем более он жесток. С годами я становлюсь все более жестоким. Это не я заметил, это давно известно. Но сегодня я отменил распоряжение сжечь тело этого Лезе…
— Лебеженинова.
— Да, его. Я отменил распоряжение, когда подняли крышку. И думаю, что отменил правильно. Мертвое тело принимает очертания судьбы, которая вела еще живого. У нашего… да-да, я помню — Лебеженинова, судьба была жалкой, незавидной. Пусть и дальше лежит. Оставим судьбу в неприкосновенности, хоть он на нас клеветал. Мы, мол, все художественные школы закрыли. Не закрыли, а перепрофилировали, и не школы, а рассадники непотребства. Если бы там рисовали пейзажи акварелью, а там — манду в разрезе, маслом. Да, Антон Романович, именно так, но у вас вид уставший. Много с нами работы? Да, много! Но ведь интересно! Скажите — интересно?
— Еще как, еще как! Но зачем убили Лебеженинова?
— Если вы думаете, что его убили, значит у вас есть и версия — кто?
— Хотите скажу?
— Ну да. Мне это нравится: приезжает весь в белом, на белом, блядь, коне, и все нам тут объясняет. Как нам хлеб сеять, как дома строить, как убийства раскрывать, которые вовсе не убийства, а еще как…
— Ловить оживших покойников… Да, я знаю, что он встает из гроба. И вы это знаете. И отменили распоряжение
