Свет ночи - Дмитрий Яковлевич Стахов

Дмитрий СТАХОВ

СВЕТ НОЧИ

Роман

1.

В приемной Раечка повязывала шарфик: лето было дождливым, холодным, туманным, Раечка поет в хоре, на концерте которого я как-то был, ждал чего-то лирического, оптимистического, скажем — об обретении усталыми людьми светлой жизни, — но хор два часа распевал псалмы на латыни, и мне удалось хорошо поспать. Раечкин нынешний муж еле-еле достает ей до плеча, у него огромный живот — наши сплетницы говорят, что Раечка завязывает ему шнурки, — короткие сильные руки, и он пишет для Раечки диссертацию.

Раечка поставила ногу на стул, подтянула чулок, поправила резинку: полные икры, тонкие щиколотки, кожа над резинкой ослепительно бела. Подтянув второй чулок и опустив подол юбки, Раечка посмотрела на свое отражение в зеркале, промокнула салфеткой ярко накрашенные губы, и наши взгляды встретились.

— Ты неотразима, — сказал я.

— У меня вся тела такая, Антон Романович. — Раечка выставила вперед левое плечо и притопнула.

— Где все?

— Прорыв плотины: смыло несколько деревень. Взрыв на полигоне: в областном центре ходят в противогазах. Обрушение крыши торгового центра: мелочи, собственно, каких-то полсотни погибших. — Раечка застегнула верхнюю пуговицу на плаще, провела руками по бедрам. — Вы оттуда, где нет Интернета и телевизора? Где это благословенное место?

— Почему?

— Что — «почему»?

— Почему в областном центре все ходят в противогазах?

— Потому что на полигоне уничтожали химическое оружие. Его привезли из какой-то страны, не помню название. То ли на «С», то ли на «Л».

— Ирак?

— Может быть. Знаете, есть собачьи противогазы, но не для всех пород, скажем, для французских бульдогов нет, а для немецких овчарок есть, и они подходят для дворняжек, но вот для котиков противогазов, как и для бульдогов, не предусмотрели. Котиков — жалко. А где ваши очки?

— Для дали уже не ношу.

— Для чего?

— Чтобы смотреть вдаль, Раечка, мне очки уже не нужны. Возраст. Годы берут свое.

— А вблизи?

— А вблизи все давно кажется одинаковым.

Раечка подхватывает сумку, толкая перед собой волну телесного аромата, утыкается в меня высокой грудью, говорит мне на ухо: «Все вы, мужчины, кокетки!»

Она выходит в коридор, я смотрю ей вслед и слышу голос нашего начальника.

— Ну-ну, хватит! Заходи!

Я так и думал: наш начальник стоял между двумя, внешней и внутренней, дверьми кабинета. Закатанные рукава рубашки. Подтяжки. Ослабленный узел галстука. Стакан с виски.

2.

…Мы сидим друг напротив друга за столом для совещаний, отражаясь в его полированной столешнице. Наш начальник не ставит стакан на стол. На рабочем столе только тонкая папка с бумагами. В ней что-то очень важное. Наш начальник стремится к чистым, гладким поверхностям. Его телефоны упрятаны в ящик стола. Если надо позвонить, он его выдвигает. Если надо что-то написать, он выдвигает другой, тот, где лежат блокнот и ручка. В еще одном — ноутбук. Тамковская обозначает это как проявление возвращения вытесненного. Такие ритуалы — в интерпретации Тамковской — позволяют нашему начальнику не пропускать в сознание запретные мысли. Тамковскую волнует, что это за мысли. Меня же — как созданная нашим начальником система работает и каковы результаты ее работы? В этом главные наши противоречия с Тамковской. Помимо прочих. Ее интересует «что?», меня — «как?»

— Как ты себя чувствуешь? — спросил наш начальник.

— Отлично! Я всегда себя чувствую отлично.

Он усмехнулся и отпил из стакана. Причмокнул. Он любит виски со слегка гниловатым привкусом торфа. И презирает меня за то, что я люблю что-то попроще.

— Ты какой-то одутловатый. Дышишь в сторону. Пил?

Мне удобно держаться однажды выбранной легенды: я пьяница, которому стать алкоголиком не дает редкое генетическое заболевание — алкоголь не может включиться в метаболизм клеток, так как его не пропускают мембраны моих митохондрий. Это — очевидная чушь, но когда-то мне удалось правдоподобно ее изложить — психологи, как и все мистики, трепещут перед естественными науками, — и коллеги в нее поверили. Как еще раньше поверили в то, что я человек ранимый и могу сорваться из-за совершеннейших мелочей.

— Что тебя расстроило на этот раз?

— С чего ты взял?

— В среду ты сказался больным, просил два отгула, в четверг и пятницу, в понедельник мы не могли тебя найти целый день, сегодня, во вторник, искали с самого утра. Я подумал — ты решил расслабиться. Кстати, — он сделал еще один, шумный глоток — почему себе не налил? Не желаешь? Предпочитаешь, чтобы я поухаживал?

— Нет… А вообще — давай!

Ранимый должен всегда колебаться. Быть эгоистичным, чуть нагловатым, а нерешительность выставлять в качестве защитного механизма. Для того чтобы избежать болезненных уколов, ему следует осматривать каждую возможность по многу раз. Научиться этому просто. Надо только захотеть.

Он наливает на два пальца, у него пальцы тонкие, нежные, он в жизни ничего тяжелее авторучки в руках не держал.

Я делаю маленький глоток, ставлю стакан на стол. Невротический страх можно уподобить короткому одеялу: как ни укрывайся, какая-то часть тела — наружу. Наш начальник всегда укрыт коротким одеялом. Он толкает папку ко мне.

— Тут вот такое дело, — он привстал, протянул руку, взял папку с рабочего стола. Опыт подсказывает: чем тоньше папка, тем серьезнее ее содержимое и тем тяжелее придется. Я не спешу открывать папку. Чувствую: в этой нечто совершенно особенное. Так и оказывается.

В папке всего несколько листков. По диагонали проглядываю первый, смотрю на второй, возвращаюсь к первому. Потом прочитываю второй, заглядываю в третий. Можно листать и дальше, но уже понятно, что за долгие годы работы в Управлении экстренной психологической помощи при чрезвычайных ситуациях я ни с чем подобным не сталкивался: такого, чтобы жители небольшого старинного городка поверили во встающего из могилы покойника, в то, что он расхаживает