Брак по расчету - Фелиция Кингсли
– Я уже считал тебя без вести пропавшей, – говорю я ей, встав за спиной, и Джемма вздрагивает.
– У меня… были дела, – запнувшись, отвечает она, не глядя мне в глаза.
– В особняке, в котором полно слуг, твое оправдание кажется мне не очень правдоподобным.
– Извини, ты что-то хотел? – раздраженно фыркает она.
– Просто подошел напомнить тебе, что сегодня премьера в театре в Лондоне, вдруг ты забыла.
Джемма продолжает с силой чистить Поппи скребницей, который ржет, недовольный грубыми движениями.
– Ты правильно сделал. На самом деле я и забыла.
– Ладно, вижу, мое присутствие нежелательно, хотя мы и в моем доме и ничто не дает тебе права так со мной обращаться. Будь готова к шести, я подожду у входа. Хорошего дня. – Я решительно разворачиваюсь и выхожу из конюшни. Вот зараза!
– Что сегодня дают? – спрашивает она, когда я уже в дверях.
– Шекспира. «Укрощение строптивой».
59
Джемма
Я так нервничаю, что дрожу как осиновый лист. Гораздо лучше было участвовать в светских мероприятиях, когда Эшфорд был для меня всего лишь высокомерным манекеном, пусть и с титулом. Я тогда просто присутствовала, не обращая внимания на аристократов и этикет.
А сейчас, думая о премьере сегодня вечером, не могу избавиться от мысли, что где-то в параллельной Вселенной, где мы с Эшфордом женаты по любви, это был бы идеальный романтический вечер. Можно было бы держаться за руку в театре, тайком обмениваться взглядами между актами, он бы опустил руку мне на колено, гладя и согревая шелк платья, а я могла бы смотреть на него, не опуская глаз из страха покраснеть. Фантазировать о линии его сильных плеч, которую подчеркивает идеально сидящий на нем пиджак, теряться в его сверкающих зеленых глазах, горящих от страсти, кончиком пальца прочертить его идеальные скулы, провести рукой по мягким волнистым волосам и видеть, как все остальные женщины умирают от зависти, пока он провожает меня в холл и не может взгляда отвести.
Но нет, нет и нет. Я не могу влюбиться в него, потому что рано или поздно это закончится, и когда придет время, я смогу и буду должна уехать из Денби, сохранив собственное достоинство, с высоко поднятой головой, а не как безрассудная фанатка музыкальной группы, со слезами и распухшим носом.
Я должна пойти на премьеру? Отлично, надену это шикарное платье из шифона от Зака Позена и выполню свои обязанности, стиснув зубы.
Вся моя уверенность разбивается уже через несколько секунд, когда я вижу Эшфорда, неподвижного и прекрасного во фраке.
Удар ниже пояса.
По дороге в Лондон в сумерках мы молчим.
Эшфорд не выглядит сердитым, он спокоен и безмятежен. Беспокоюсь из нас двоих я. Может, сегодня днем я перегнула палку: желая сохранить дистанцию, резко огрызнулась, и он не мог мне на это не указать.
Я набираюсь храбрости и извиняюсь:
– Прости за сегодня. Я вела себя грубо.
– Спасибо, – лаконично отвечает он. И все?
– Я нервничала, думала о своем, и ты уже знаешь, что у меня отвратительный характер. Это не оправдание, но я ответила тебе слишком резко, а ты этого не заслуживаешь.
– Все в порядке. Главное, чтобы мы друг с другом вели себя максимально цивилизованно.
– А о чем «Укрощение строптивой»? – пытаюсь завязать разговор я, чтобы рассеять напряжение.
– Ланс тебя разве не познакомил с произведениями известнейших английских драматургов?
– Шекспира я прошла только наполовину. Вчера закончила смотреть «Клеопатру» – фильм с Элизабет Тейлор.
– А «Укрощение строптивой» – комедия положений, в центре которой персонаж Катарины, богатой дамы с характером вспыльчивым, дерзким и упрямым, при этом у нее острый ум. Против воли она выходит замуж за Петруччо, обедневшего дворянина, который готов жениться на ком угодно, было бы приданое. Он часто подшучивает над ней и унижает. Ничего не напоминает?
Я делаю вид, что ничего не понимаю:
– Нет, пожалуй, нет.
– В самом деле. Потому что в конце Катарина становится покорной влюбленной женой, – заканчивает он с насмешливой улыбкой.
И вот мы уже в Лондоне. Я уже столько времени здесь не была, что тысячи огней Вест-Энда меня ослепляют.
Театр полон, и стоит нам зайти в фойе, как мы сразу же сталкиваемся со знакомыми Эшфорда (а с недавних пор еще и моими) и останавливаемся поздороваться.
Разумеется, у Паркеров, как и у каждой дворянской семьи, есть собственная забронированная ложа. И когда Эшфорд закрывает за нами обитую бархатом дверь, меня охватывает нечто вроде паники.
Эти ложи – дьявольское изобретение: в таком общественном и людном месте, как театр, они запирают двоих людей, даря им полное уединение. Еще и в темноте.
А я и так уже знаю, что случалось оба раза, когда мы с Эшфордом оказывались вдвоем, слишком близко и слишком наедине.
Отодвигаю свое кресло как можно дальше от его, а чтобы избежать любого контакта, даже зрительного, приставляю серебряный бинокль к носу и разглядываю зрителей в партере.
Нужно найти того, на кого я смогу отвлечься.
Спектакль приводит меня в такой восторг, что два часа пролетают как одно мгновение, а я не замечаю, что практически перегибаюсь через мягкий парапет.
В итоге мои благие намерения пошли прахом: во время спектакля я не могу удержаться и обсуждаю самые интересные сцены с Эшфордом. Невозможно отрицать: словесные перепалки и ссоры между главными героями – практически копия наших с ним споров.
В машине, по дороге назад, я не могу не заметить, что он без какой-либо определенной причины выбрал самый длинный путь в Денби.
– Если ты хочешь и дальше так ехать, то в Денби мы приедем через Йоркшир, – подкалываю его я, пытаясь понять, что у него на уме.
– Я не хочу спать, – кратко отвечает он. – Вождение помогает.
– У меня идея. – Может, я смогу воспользоваться этой возможностью и найти лекарство от внезапно свалившейся влюбленности. Говорят, клин клином…
– Ты никогда этого больше от меня не услышишь, так что не упусти момент: выкладывай, я весь внимание.
– Поехали в клуб, – предлагаю я.
– Мой клуб только для джентльменов, тебя туда не пустят.
– Я не имела в виду твое святилище мужского шовинизма. А просто клуб, бар – где можно выпить и потанцевать, как два нормальных тридцатилетних человека. Ну, точнее, тридцатилетний у нас ты, мне всего двадцать шесть.
– Как будто это такая глубокая пропасть.
– Будь мне двенадцать лет, а тебе – восемнадцать, была бы пропасть, – возражаю я.
– Если бы тебе было двенадцать, а мне восемнадцать, это было бы противозаконно, – замечает
