Наталья Калинина - Театр любви
— Сейчас не лето.
Он уселся на тахту и забарабанил пальца ми по вышитой скатерти, которую Наталья Филипповна нашла среди тряпок в шкафу.
— Помнишь, мы в лесу заблудились? Ты в болото провалилась. По пояс. А наш Койот журавля помял. И комары нас чуть не сожрали.
Что-то и Стаса потянуло на воспоминания. Стас, я помню, обожал Сашу. И это было взаимно.
— Как-нибудь приеду.
— А когда? Скоро?
— Пока не знаю. Откуда я знаю, что со мной будет завтра?
— То же, что было вчера. Эволюция — затяжная вещь. Прошли миллионы лет, прежде чем обезьяна…
— Хоть бы сегодня обошелся без своих дурацких аналогий, — рассердилась я.
Мне вдруг захотелось влепить ему по уху. За то, что он даже передо мной вечно рядится в шутовской колпак.
— Может, поедем к нам?
— Ну да, а студентов за меня Егор учить пойдет. У меня завтра четыре пары. С утра.
— Поедем вместе в шесть ноль четыре.
— У тебя, Стас, на самом деле поехала крыша.
Стас встал, снял шапку и швырнул ее на стол.
— Вот-вот журавли прилетят. Один журавль у нас три года жил. Все половицы клювом продолбил. Он сырники любил. Как-то Эмили пересолила сырники, и он улетел. А я соленые сырники люблю больше, чем сладкие.
Он вдруг схватил шапку, нахлобучил ее на самый лоб и выскочил на лестницу, даже не удосужившись закрыть за собой дверь.
— Лучше журавль в небе, чем синица в руках, — сказала Наталья Филипповна, появляясь в дверях кухни. — Фу, совсем старая стала — все на свете перепутала. Как ни верти, а синица в руках надежнее. Это твой брат?
— Троюродный.
— А похож, как родной. Особенно разговором. Сашок весь в батю пошел — и вспыльчивостью, и ласковостью, и всем остальным. Василий, когда рассвирепеет, запросто мог убить. Зато отходчивый был. И всех на свете жалел. Всех людей не пережалеешь.
Меня вдруг осенила страшная догадка.
— Зачем вы сказали Саше, что Варвара Аркадьевна ему не настоящая мать? Как вы смогли?
— Вот так и смогла. — Она смотрела на меня в упор. — И не жалею. Мне скоро в могилу. Зачем же туда с грехами?
— Вы еще больший грех совершили. Вы… Неужели вы не понимаете, что они друг друга очень любили?
— Лучше худая правда, чем красная ложь.
— Нет, вы не правы. Что с ним теперь будет?
Наталья Филипповна села на табуретку, сняла очки. Она смотрела на свои натруженные руки, сложенные на коленях.
— Что будет, то и будет. Пора ему про то задуматься, что неправильно живет.
— Какая вы жестокая…
— Я ему все как есть сказала.
— И что вы ему сказали?
— Как Варвара его из моих рук взяла, а он от голода даже кричать уже не мог. Это было тем летом, как наша мать померла. Варвара со своим мужем на похороны приехала. Нарядная, вся духами пахнет. Детям конфет и пряников привезла, а им бы лучше хлебца. Муж ее, царство ему небесное, целый мешок муки нам купил, сала кусок. Жалел он нас и нисколько нами не брезговал. Варвара — та брезговала. Я случайно их разговор подслушала. Варвара говорит мужу: «С этим домом навсегда рвать нужно. Тем более теперь, когда умерла мать». Мы с Варварой по матери сестры, отцы у нас разные. «А то, говорит, они нас перед знакомыми на всю жизнь опозорят». Так и сказала. Я бы ей сроду Сашку не отдала, если бы было чем кормить. У меня молоко пропало, и болела я очень.
Потом мы плакали, обнявшись.
Потом я вспомнила отца…
Мне захотелось позвонить матери, но я знала, она расстроится и у нее разболится сердце, если я начну расспрашивать про отца. Мне казалось, мать до сих пор его любит.
Я сошла в Жаворонках. В мягко спускавшейся с неба синеве пахло деревней — навозом, печным дымом, арбузной свежестью земли.
Вокруг лежали нетронутые вешним теплом сугробы, мигали сквозь сумерки редкие огни дачного поселка. Я шла правой стороной улицы, по которой не ходила десять с лишним лет. Мои ступни узнавали под снегом каждый бугорок, ямку.
Если бы в окнах кириллинской дачи горел свет, я бы бросилась сломя голову назад, под спасительную сень привокзальных фонарей. Я всегда отступаю в тот момент, когда нужно наоборот идти вперед и напролом. Дом стоял на фоне пустынной белизны, темный, как затертый льдами корабль, который покинула команда. Островерхая крыша мансарды мерцала в лунном свете серебряными блестками.
В детстве я больше всего на свете боялась темноты. Сейчас я боялась, что вспыхнет свет, который разбудит, стронет с места знакомые предметы. Лучше я их осторожно, на ощупь узнаю. Медленно, сантиметр за сантиметром.
Террасу они раньше не запирали — Варвара Аркадьевна считала: лучше пусть воры войдут через дверь, чем сломают замысловатые узорчатые оконные рамы.
Мне хотелось хоть на несколько мгновений превратиться в ту девчонку с волосами темно-каштанового цвета, след ног которой наверняка хранят скрипучие, как морозный снег, половицы террасы и каждая песчинка еще скованной морозом земли вокруг дома. Ничьим чужим следам не дано их затоптать.
Мне почудился какой-то странный — потусторонний — гул. Мне было совсем не страшно. Вернее, я наслаждалась охватившим меня ужасом перед чем-то нездешним.
«Может, тут поселилась душа Кириллиной, — подумала я. — Она любила дачу…»
Я медленно поднялась в мансарду. Мои привыкшие к темноте глаза видели освещенную обманчивым светом полумесяца комнату. В ее углах залегли густые тени. Мне показалось, одна из них шевельнулась при моем появлении.
Я села на продавленный диван, который стоял на том же самом месте, что и десять с лишним лет назад, огляделась по сторонам. На полу под столом пустые бутылки, обрывки бумаги. На полках вместо стоявших когда-то книг кипы старых газет и журналов.
«Камин… Где-то здесь есть камин», — вспомнила я.
— …Я никогда не любила тебя. Я обманывала. Себя. Тебя. Всех, — говорила я, обращаясь к пламени за погнутой решеткой. — Стрижевская любила тебя по-настоящему. Она ради тебя была готова на все. А я… я люблю только себя. Слышишь?..
Мне ответил какой-то шорох — в доме было полно мышей.
— Тебя влекло ко мне именно потому, что я тебя не любила. Тебя любили все, ты устал от всеобщей любви. Я тоже делала вид, что люблю тебя, а ты притворялся, будто веришь мне. Здорово мы обманули друг друга?
Как жаль, что мой монолог остался никем не услышанным. Хотя я бы, наверное, не произнесла его, если бы знала, что меня кто-то слышит.
— Ты спал со Стрижевской, чтобы сделать больно мне. Но потом понял, что сделал больно себе. И ты возненавидел и ее, и себя. Ты сказал ей об этом и прыгнул в воду. Она прыгнула за тобой. Она пыталась тебя спасти. Теряя сознание, ты думал обо мне… Ты злился на меня за то, что я вычеркнула тебя из своей жизни. А знаешь, мне это почти удалось. Правда, без тебя моя жизнь стала какой-то безвкусной. Но я к тому времени уже потеряла к ней аппетит. Я жила инстинктами. Ты ведь знаешь, как силен в человеке инстинкт выживания. Он и в тебе в конце концов победил. Валентине ты достался потухшим, как перегоревшая лампочка. Она не догадывалась об этом, а потому тебе было легче с ней, чем с кем-то другим. С той же Варварой Аркадьевной. — Я вздохнула, вспомнив, что Кириллиной больше нет. — Знаешь, это я виновата в ее смерти. Я ворвалась в вашу жизнь и что-то в ней нарушила. Прости меня, пожалуйста…
В комнате было жарко, и я сняла капор. По моим щекам потекли слезы — я вспомнила, что Валентина отрезала мне волосы.
— Вот и все, — сказала я, глядя на догоравшую в камине бумагу. — Я так долго верила в то, что люблю тебя… Мне кажется, теперь я люблю тебя на самом деле. Но я никогда не смогу взять тебя в железные рукавицы. Лучше давай вместе катиться в пропасть. Или ты все еще не веришь в то, что я тебя люблю?..
Вдруг по моей спине пробежал холодок. Я вскочила и бросилась вниз по лестнице. Мне показалось…
Нет, мне это всего лишь показалось. В доме было пусто, если не считать полчищ мышей. Вокруг лежали первозданные залежи снега, на нем отпечатались только мои одинокие следы.
Они мне обрадовались. Они мне ужасно обрадовались.
Эмили всплеснула руками, прижала их к груди и стояла в холодных сенях, следя повлажневшими глазами за тем, как Стас снимает с меня дубленку, шарит под вешалкой в поисках комнатных тапочек, потом расстегивает молнию на моих насквозь промокших сапогах. Оживленный, неузнаваемо преобразившийся Стас.
Меня точно сладкой дремой обволокло теплом их пахнущей свежей хвоей столовой. В кадке с незапамятных времен росла теперь уже угрожавшая потолку темно-бирюзовая елка. Елка праздником пахнет — это я с раннего детства усвоила. Мне показалось, будто меня на самом деле ждет праздник.
…Наверное, я всю жизнь мечтала о том, чтобы расслабленно погрузиться в мягкий покой обветшавшего полукруглого кресла возле огромной горячей печки. Чтоб засиженная мухами сорокасвечовая лампочка мигала мне из-под старомодного атласного абажура. Чтоб в низкое окно заглядывал похожий на улыбку паяца месяц.
