Наталья Калинина - Театр любви
Я почти уверена в этом.
Почти…
Ну, а если начать все сначала в тридцать, с нерастраченным идеализмом? То есть снова поклониться своему идолу, обожествляя даже его пороки, как это свойственно первой любви?..
Идол, идеал… Средневековье и романтизм.
Идолу слепо поклоняются, идеалу служат.
«Ты все так же истово служишь своим незабвенным идеалам?»
Я представила, как регулярно — каждую неделю — стираю грязное белье. То самое, под которым Кириллина откопала серую тетрадку. У меня ломит поясница, от стирального порошка саднят руки. И пальцы стали красные и толстые, как сардельки… Когда-то у меня были очень красивые сильные руки. Саша, помню, пытался сделать слепок с моей правой руки. Кириллина считала, что ее сын безумно талантлив. Она гордилась им. Пыталась лепить его согласно собственным представлениям об идеале.
У каждого свои представления об идеале…
Мои представления в чем-то совпадали с представлениями Кириллиной. И мы обе как сумасшедшие любили Сашу.
Но он ведь живой человек, а не скульптура…
Мне всегда хотелось отвечать его представлению об идеале. Удалось ли мне это? Если удалось, то почему я так недовольна собой?
Черт, хватит терзать себе душу. В прошлом ничего нельзя изменить. Прошлое — это фильм, который нужно смотреть, удобно устроившись в кресле зрителя. Или же книжка, которую читаешь в метро, чтоб убить время…
Моей первой самостоятельно прочитанной книжкой была сказка о средневековом рыцаре Тристане и прекрасной златокудрой королеве Изольде. Отец подарил мне ее на мой шестой день рождения. Я читала эту сказку целый день, спрятавшись от всех на дереве. У нее был печальный конец, и я со злостью швырнула книжку на землю. Тетя Зина, увидев, как я утираю слезы, взяла меня на руки, дала мне горячую пышку и рассказала добрую сказку.
Второе десятилетие моей жизни было красивой сказкой, героиней которой оказалась я сама.
Бабушка сумела внушить мне уверенность в том, что меня ждет вечный праздник. А Саша стал тем принцем, который должен был устроить для меня этот праздник. Надо отдать им должное — оба старались изо всех сил.
Кириллиной была отведена роль злой феи, строившей козни героям. Хотя, мне кажется, она добровольно взяла на себя эту роль, чтобы все было, как в настоящей сказке.
Сейчас я читала эту красивую наивную сказку с конца, искренне оплакивая в душе гибель злой феи.
Я плакала над счастливой судьбой девчонки с волосами темно-каштанового цвета, которой только что объяснился в любви ее избранник, когда зазвонил телефон.
— Таша, мамы больше нет?
Голос был далеким и едва узнаваемым.
— Варвара Аркадьевна умерла, — сказала я и всхлипнула. Это получилось помимо моей воли.
— А… Наталья Филипповна где?
— Она у меня — не беспокойся.
— Значит, ты все знаешь. — Он вздохнул. — Прости, что долго не звонил тебе. Валентине передай, что у меня все в порядке. Хотя нет, не надо. Таша, будь счастлива.
Он рассмеялся или заплакал — я не разобрала. И повесил трубку.
Наталья Филипповна стояла в дверях и наблюдала, как я подбираю с пола фотографии. Их было много. Они все смешались, выпав из отведенных им ячеек на страницах альбома. Запечатленное на них время как бы тоже смешалось. Но какое это теперь имело значение?
Вот я с туловищем стрекозы на серебряных крыльях над островерхими макушками сосен: Рудольф Александрович, человекогусеница, ползает с лупой в руках среди толстых книг с похожими на каббалистические знаки математическими формулами; Варвара Аркадьевна сидит в позе бога Брахмы, все три улыбающиеся лица которого — маски. И наконец, Саша с котомкой за плечами и в лаптях стоит перед грозным усатым швейцаром с лицом Кириллиной у входа в большой магазин, в витрине которого выставлены мои фотографии — от смеющейся до плачущей…
— Это Сашок звонил?
— Да.
— Не придет?
— Не придет.
— Ну, ну… Мне послезавтра домой ехать нужно. Я и билет уже заказала. А как же теперь ехать?
— Оставайтесь. Может, еще милиции потребуетесь.
— На что я им? Вопросы такие задают, что сердце заходится.
— Это их работа.
— Разве можно про другого человека наверняка знать? Про себя и то не всегда знаешь. Нынче одно думаешь, а завтра уже по-другому. А Сашка мой с чужими людьми вырос…
Апухтин подошел ко мне в подземном переходе.
— Соскучился. — Он едва заметно улыбнулся. — Предлагаю подышать свежим воздухом.
— А заодно ответить на кое-какие вопросы, — в тон ему продолжила я.
— С вами, вижу, можно без пролога. — Он подхватил набитый книгами кейс и взял меня под локоть. — Кажется, вы хорошо знали Валерию Стрижевскую.
— Я не могла ее хорошо знать — мы с ней были абсолютно разными. К тому же я могу быть пристрастной.
— Не так уж и плохо иметь пристрастия. Хуже, когда их нет. Может, охарактеризуете ее в нескольких словах?
Апухтин слушал меня очень внимательно — давно меня никто так не слушал. И то и дело замедлял шаги.
— Полагаете, она на самом деле любила Кириллина?
— Мне трудно судить. Вообще-то, думаю — да.
— И как давно?
Я постаралась восстановить в памяти тот последний — институтский — отрезок прошлого, который как раз изо всех сил пыталась забыть.
— Мне кажется, с ней это случилось в самом начале второго курса. На картошке. Она вдруг посерьезнела, отрезала волосы. И стала очень похожа на Лиз Тейлор. Знаете такую актрису?
Он кивнул.
Я как завороженная припоминала подробности того периода. Как Варвара Аркадьевна изводила меня в отсутствие Саши рассказами о том, что ему звонит какая-то девица «с очень приятным интеллигентным голосом», с которой он подолгу беседует; как Варвара Аркадьевна пригласила Стрижевскую на дачу в тот злополучный июльский день. Как…
— Вы, кажется, собирались выйти замуж за Кириллина? — неожиданно прервал мои воспоминания Апухтин.
Мне показалось, что, задавая этот вопрос, он проявил не столько служебный, сколько личный интерес. Но меня теперь было трудно остановить. После бессонной ночи наедине с прошлым я испытывала лихорадочное возбуждение. Я не просто излагала Апухтину события давно минувших дней, я их анализировала. Может, конечно, пристрастно, но совершенно с иных позиций, чем в юности.
— Этот вопрос возник сразу после выпускных экзаменов. Но Кириллина и моя мать стали уговаривать нас подождать хотя бы два-три года…
Кириллина не уговаривала. Она имела со мной разговор с глазу на глаз, во время которого заявила безо всяких обиняков, что если мы поженимся, они с Рудольфом Александровичем тут же прекратят содержать Сашу, и ему придется «пожертвовать своей блистательной карьерой во имя скоротечного семейного счастья». Я не осмелилась противопоставить этой железной формулировке свой жалкий лепет: «Я его люблю».
— Мне неловко вторгаться в столь интимные сферы, — услышала я голос Апухтина, — но все дело в том, что меня заинтересовали некоторые детали, связанные с гибелью Стрижевской, хотя это дело давно сдано в архив под грифом «несчастный случай». Они с Кириллиным были вдвоем, когда это случилось. На высоком берегу Глубокой речки, целиком оправдывающей свое название. Когда на крик прибежали работавшие неподалеку монтажники, они оба барахтались в воде, Кириллина удалось спасти. Как вы, вероятно, знаете, он отделался жестоким воспалением легких и еще более жестокой депрессией, во время которой не допускал к себе никого, кроме Трушкиной. На теле Стрижевской были обнаружены синяки и кровоподтеки. Очень возможно, что это были следы от пальцев пытавшегося спасти ее Кириллина. На его теле тоже были обнаружены синяки. Врачи считают, их могли оставить спасатели. Я же склонен думать…
— …что Кириллин спихнул Стрижевскую в речку, чтобы устранить преграду на пути его счастья с Трушкиной? — Я расхохоталась. — А с гибелью злой феи, то есть Кириллиной, вообще наступает сказочная жизнь для двух влюбленных — драки, грязное белье, отвратительный перегар бормотухи… — Я выхватила свой кейс у Апухтина. — Пожелаем и мы им простого человеческого счастья. Они его вполне заслужили. Извините — меня ждут. Спасибо за увлекательную прогулку.
Я поспешила укрыться в спасительном полумраке моего подъезда.
Меня на самом деле ждали. Стас, как неделю назад Эмили, сидел на верхней ступеньке лестницы, благоухая ароматом конюшни. Стас был как нельзя кстати.
— Я на минутку, — буркнул он, войдя в прихожую.
— За шапкой?
— За шапкой… За шапкой? А, давай ее сюда.
Он нахлобучил ее на макушку и снял свой полушубок.
— Обедать будешь? — поинтересовалась я просто так. Стас никогда не отказывался от еды.
— Я сыт. — Он, не разуваясь, протопал на кухню, где Наталья Филипповна навела невиданную чистоту. — Почему ты к нам не приезжаешь? Раньше по десять раз за лето бывала.
