Наталья Калинина - Не жди моих слез

Наталья Калинина

Не жди моих слез

Спихнул дела, среди них важные, летел сломя голову побыть с тобой. Невероятно, но с этой нашей встречей я связывал особые надежды. Не могу сказать на что — конкретное не подразумевалось.

Ты выбежала навстречу: в легкой кофточке, с жаркими, как два огня, щеками. Ты хотела меня каждой клеткой — я угадывал это безошибочно, хоть ты и пыталась во что бы то ни стало скрыть от меня это желание. Мудрая женской наивностью, а в общем-то настоящая глупышка.

Я схожу с ума от твоей кожи, волос, запаха твоего тела. Перестаю соображать.

Не жди моих слез

Но здесь темно, и только звезд лучиСквозь мрак листвы, как вздох зефиров робкий,То здесь, то там скользят по мшистой тропке.

Помню нашу с ним первую встречу.

Он — это Леня. Темноволосый, большой, гибкий. Я приехала на зимние каникулы в город, где родилась и выросла. Я не собиралась приезжать сюда на зимние каникулы — Москва в ту пору еще не потеряла для меня, провинциалки, своего обманчивого очарования. (В чем оно заключалось, до сих пор не могу объяснить.) Но, когда папа позвонил и сказал: заболела бабушка, я с ходу сорвалась. Бабушку я любила — она надо мной тряслась и потакала каждому капризу. Наша любовь доставляла нам обеим массу радостей.

Отец встретил меня на вокзале. Из-за его спины улыбалось молодое незнакомое лицо. Оно показалось мне безнадежно провинциальным, как папин полушубок, и это его: «Дочка, ну и похудела же ты. И глаза стала красить…» Леня, это был он, подхватил мой чемодан и сумку с гостинцами. Правда, в ту минуту я еще не знала, что его зовут Леней. Отец представил нас друг другу в машине — стареньком служебном «москвиче». Мы пожали руки. Его ладонь оказалась горячей и крепкой.

— Бабушке лучше. Я разрешил ей сегодня встать, — сообщил папа. — Мама испекла пирог с капустой и твою любимую коврижку. Леня работает в моей больнице санитаром. Он живет у нас. Думаю, ты не возражаешь? — Отец уверенно лавировал среди высоких свежих сугробов. — Заносы ужасные были. Два дня автобусы не ходили.

Он пустился рассказывать местные новости, которые, считалось, меня должны интересовать. Но я уже с первых его слов поняла, что если когда-то и питала интерес к нашему городку и его обитателям, то теперь столбик моего термометра, измеряющего этот самый интерес, застыл где-то на отметке «0», угрожая спуститься еще ниже.

Поцеловавшись с мамой и бабушкой, я поднялась к себе в мансарду. Вещи доставил мне туда Леня.

— Классная комната, — сказал он, бесшумно ставя чемодан на ковер. — Вот только лестница громко скрипит.

Мне комната показалась унылой. Фотографии любимых киноактеров и рок-музыкантов на стенах. Шкаф со скучными книгами, из которых я каждый день узнавала что-нибудь поганенькое про жизнь вообще и, разумеется, в частности. Пластинки и проигрыватель в углу возле большого окна, потихоньку заполняющегося ранними январскими звездами… Замкнутый круг. От грез музыки к реальности бытия. От синяков на теле одной отдельно взятой души до ее же воспарения туда, где она становится статисткой среди миллиардов безымянных душ…

— Спасибо, — сказала я Лене, намекая тем самым, что желаю остаться одна.

Он уселся на диван и вытянул ноги в грубых овечьих носках.

— Если станет скучно, дашь мне знать, — сказал он, разглядывая меня без тени смущения. — У меня с этим делом все в порядке и никаких комплексов. Секешь?

— С каким делом? — не сразу поняла я. Поняв, почувствовала, что краснею: ведь своим дурацким вопросом я сделала себя посмешищем в его глазах. И с ходу решила исправить положение. — Это еще требуется доказать. Не привыкла верить на слово.

И покраснела еще гуще.

Он рассмеялся. Его смех не был циничным. Скорее это был радостный детский смех.

Я улыбнулась.

— Ты вполне нормальная девчонка. Я это подозревал. Хотя твои родители всяких чудес про тебя наговорили.

— Например? — полюбопытствовала я, усаживаясь на вертящийся табурет возле пианино. Это было наигранное любопытство — я прекрасно знала, что могли наговорить про меня родители.

— По-английски как на родном языке болтаешь. В институт без блата поступила. Ну и прочие сказки.

Я собралась было возразить — я на самом деле поступила в институт без блата, но Леня внезапно встал, сделал шаг в мою сторону, остановился посреди комнаты и, развернувшись на все сто восемьдесят, бросился вниз по лестнице. Удивляюсь, как он не сломал ее — грохот был такой, словно сверху корова упала.

Я пожала плечами. Нет, я вовсе не была удивлена — я тут же решила, что этот Леня просто с прибабахом. Я встала и подошла к зеркалу. Есть на что посмотреть, ничего не скажешь. Похудела, скулы заострились, загадочно поблескивают глаза — в поезде плохо спала. Говорят, во мне есть татарская кровь. И еще какая-то экзотическая. Интересно, хорошо это или плохо? Метисы вроде бы бывают очень способными, красивыми и развратными. Я не хотела быть развратной — в ту пору мне было восемнадцать и я еще не утратила интереса, умозрительного по крайней мере, к чистой, романтической любви. Как ни верти, возросла я в глухой провинции. Сексом еще не занималась, хотя последнее время во сне испытывала оргазмы. Я никому об этом не рассказывала.

А вообще-то у меня был здоровый крепкий организм восемнадцатилетней девчонки, выросшей на природе, домашней еде и прочих прелестях нестоличного существования.

В ту ночь я дрыхла очень крепко. А поутру, проснувшись и услыхав внизу знакомые — летящие мамины и слегка шаркающие бабушкины — шаги, с полчаса нежилась в уютной теплой постели, не думая ни о чем и обо всем сразу.

Выпив чаю с пирогом, вышла в сад в отцовом полушубке из овчины. Мое заснеженное королевство расстилалось предо мной во всей своей зимней красе. Пятнадцать соток сада на самом краю города с видом на поле, куда в ту благословенную пору еще не добрались ни дачники, ни миллионеры, ни прочие более-менее шустрые представители человеческого рода, смыслящие в романтике ровно столько, сколько я в ту пору смыслила в вопросах политики либо секса. Мое королевство пока сверкало непорочной белизной только что выпавшего снега. В честь прибывшей на каникулы единственной наследницы престола.

«Двенадцать дней, — думала я. — Хорошо и плохо». Наверное, я бы провела их веселее на даче у Наташки Кудимовой. Пылающий благородным пламенем камин. Ужин при свечах. Долгие умные беседы с ее отцом, известным писателем. Почти каждый вечер знаменитости, лица которых частенько мелькают на телеэкране. Правда, потом, после застолья, многие из них с трудом находят дорогу к себе, а некоторые надолго закрываются в ванной комнате, откуда доносятся характерные звуки… Но там я была бы в качестве фрейлины — пусть любимой, даже обожаемой. (Наташка привязалась ко мне чуть ли не с первого дня нашего знакомства и очень расстроилась, узнав, что я еду на каникулы к родителям.) Здесь я — центр мирозданья. Все здесь свершается в мою честь — выпал сверкающий блестками снег, ночью мне светила луна, мама напекла пирогов, бабушка снова бегает по дому как молодая. Я — смысл жизни этого дома. Похоже, это здорово, когда ты составляешь смысл чьей-то жизни.

«В моей собственной жизни пока нет никакого смысла, — размышляла я, топча подошвами своих легких детских валенок сахарно-рассыпчатый снег. — Учеба в престижном институте? Ха, ну и что дальше? Загранкомандировки (если, разумеется, повезет), красивые шмотки, удачное замужество, развод, снова замужество. Интересно, откуда во мне этот скепсис сорокалетней?..»

Почти все мои сокурсницы успели завести романы. С походами в рестораны, предупреждениями типа «если тебе позвонит мама, скажи, я только ушла от тебя, ладушки?» и прочим антуражем игры во взрослую жизнь. А что это как не игра? Взрослая — это я, а они настоящие дети. Но почему, почему мое детство закончилось так рано?..

Один по-настоящему красивый мужчина, в которого, мне казалось, я готова была вот-вот влюбиться и с которым протанцевала целый вечер, привез меня домой на такси. Я знала кое-что про него, и то, что я знала, меня вполне устраивало в смысле перспективы на будущее. Потому я пригласила его зайти ко мне выпить чашку кофе. Ну и началось…

Разумеется, мы поцеловались. Еще раз. У меня слегка закружилась голова. Он прижал меня к себе, и я вдруг ощутила, как в мой живот толкается упругий предмет. В ту же минуту я подумала о том, скольким женщинам он уже засовывал этот предмет туда, куда его обычно засовывают. А еще наверняка в рот. Я смеялась так, что тот тип решил поначалу, будто я идиотка. Потом я все-таки сумела объяснить ему, в чем дело, а у него хватило ума меня понять либо по крайней мере сделать вид. Остаток вечера он тешил свое мужское тщеславие подробными описаниями своих постельных подвигов. Мы расстались вполне мирно, но больше никогда не виделись.