Крапива - Даха Тараторина
– Аэрдын, прости… Я нэ хотэл… я…
Красная от стыда, распалённая сотворённым, Крапива и сама не могла связать двух слов.
– Нет… не так… Я просто…
Но Шатай не пожелал слушать её сбивчивых объяснений. Он ударил себя по щеке, вскочил и помчался прочь.
– Шатай, вернись!
Шлях не оглядывался.
Крапива взвыла от досады. И сама напуганная, она не в силах оказалась успокоить его. Оставалось лишь надеяться, что, поостыв, Шатай вернётся. Аэрдын завалилась наземь и застонала:
– Что же я делаю, матушка?! Матушка Рожаница, ответь!
И вдруг Степь ответила. Была ли то Рожаница или сама земля говорила с травознайкой, да и есть ли различия между одним и другим? Песня звучала повсюду: в воздухе, в почве, в ветре, под кожей… Она проникала в её тело и превращала руду в жидкое железо. Не в силах выдержать столько силы разом, Крапива вернулась в лагерь и укрылась одеялом, но песнь не стихала – она уже была частью аэрдын.
Странное чувство завладело ею. Чувство сродни тому, в которое погрузило её зелье Байгаль, но в разы сильнее. Так вот, как звучит степь! Вот, о чём она просит!
Полубезумная, осоловевшая, она потянула вниз платье, скинула порты и двинулась к источнику.
Власа нигде не было, но из тумана доносился размеренный плеск. Крапива ступила в озерцо.
Вода, горячая, как кипяток, приняла измученное тело в объятия. Кровь в жилах и источник стали неразделимы. Это под её кожей бурлил поток водопада, в её теле взрывалось неисчислимое множество крошечных пузырьков. Пар дрожал от нетерпения, он застилал глаза, стирал ориентиры. Воздух стал таким же раскалённым, как и вода, и Крапива плыла сквозь этот жар, не ощущая ни страха, ни боли, ни сомнений. Растворились в сверкающей синеве тяжкие думы, исчезла память, самой Крапивы не стало. Была только жаждущая влаги степь, иссушенная человеческой жестокостью земля. Она умоляла о ласке, просила сырого жара, она пела через тело женщины и взывала.
***
Он стоял там, одеревенев от увиденного. Чёрные волосы намокли, прилипли к шее и щекам, по вискам стекали бисеринки пота, падали и растворялись в жаре источника.
– Стой, – взмолился Влас. – Остановись!
Но она не услышала. В её голове пела степь. Пели Мёртвые земли, жаждущие ожить.
Босые ноги ступали по округлому дну, в синих глазах не было и тени сомнения. Крапива растерянно коснулась поверхности воды и попросила:
– Расплети мне косу.
У Власа во рту пересохло. Он облизал губы, чёрные угли его глаз вспыхнули языками пламени.
– Если ты… я не остановлюсь, – прохрипел он. – Уйди… пока можешь.
Алые поцелуи шрамов покрывали его грудь и живот. Всё тело Власа напряглось. Сцепленные зубы едва сдерживали болезненный рык: стоять в шаге от неё, глядеть, ощущать запах… но не касаться. Пытка, да и только! Княжич готов был взвыть, как волк в капкане.
Крапива коснулась его щеки, той, которую уродовал ожог. Влас вздрогнул, ожидая боли, и, боги свидетели, он готов был её стерпеть, лишь бы касание длилось! Но боли не было. Была прохлада чутких пальцев, скользнувшая к подбородку, по шее и замершая на груди, возле сердца.
– Мне нужно… – произнесла она одними губами. И кто говорил в тот миг: аэрдын или степь, жаждущая любви, не знала и сама Крапива. Лишь мучалась пустотой и жаждой, желала заполнить её.
Влас прижал её ладонь своей и прикрыл веки. Сердце его бухало подобно тревожному набату, упреждая княжича: беги! Сам беги, не то будет поздно! Но Крапива прикасалась к нему. Сама прикасалась, едва царапая короткими ногтями распаренную кожу, и княжич стоял на месте.
Она опустила взор, и впервые за прожитые годы Влас зарделся, пойманный на бесстыдном желании. Зато не смутилась она. Та, что дышать с мужчиной одним воздухом страшилась, что обжигала их древним колдовством, лишь бы не допустить близости! Она глядела на него так, словно не было в мире ничего прекраснее.
Крапива прикусила губу и повернулась к нему спиной. Коса, золотая, как пшеница, спускалась вдоль хребта до розовых от жара ягодиц. Протянуть руку, пропустить меж пальцами шёлковые пряди – разве не об этом княжич грезил ночами? Разве не это помогло ему выжить в плену шляхов? Нежная, хрупкая, мягкая… Она отправилась за ним в Мёртвые земли, она исцеляла его раны, и не только те, что видны взору.
Но Влас, привыкший без раздумий брать женщин, словно превратился в статую. Он глядел, как вода ласкает бёдра девицы, как щекочет кончик растрёпанной косы голую кожу… Глядел, и не мог пошевелиться. И тогда она сама прильнула к нему.
Её поцелуи были на вкус как молоко и мёд. Её руки, обвившие Власу шею, были удавкой, но единственно желанной на всём белом свете.
Пальцы зарылись в волосах: в золотых, в чёрных… Не разобрать. Шёпот стелился над водой, и был то шёпот мужчины или древнее заклятие степи, не понимал никто.
– Не отпущу… Моя… Ты моя… Я весь твой, на коленях пред тобою, только… Только…
Влас и сам не ведал, о чём просил. Ещё не получив желаемого, он уже знал, что будет мало. Что колдовка никуда не денется из мыслей, что он снова и снова будет сходить с ума от жажды стиснуть в объятиях податливое тело.
Когда пришёл соперник, княжич и не заметил. Слишком погружён оказался в запахи, во вкусы, в стоны. Шатай оказался с ними рядом и глаза его полнились безрассудством. Влас словно в зеркало заглянул.
А Крапива, робкая, пугливая, как синица, потянулась к шляху, и тот пошёл к ней.
***
Видно, Шатай вконец повредился разумом в шатре степной ведьмы. А может там и остался. Потому что увиденное не могло происходить въяве.
Быстро остыв на бегу, шлях развернулся и бросился назад, ругая себя на чём свет стоит. Это ж надо додуматься?! Аэрдын выбрала его, сама выбрала, предложила себя, а он… Трус! Глупый трус!
Но, когда он вернулся, Крапивы на месте не оказалось.
Шлях, пьяно покачиваясь, добрёл до горячего источника. Он никогда не говорил со степью и не был лучшим в своём племени, но на сей раз Мёртвая земля была столь громкой, что он не мог не услышать. Её пение звенело в ушах, заглушая все остальные звуки. Оно глушило мысли, покуда у Шатая в голове не осталась одна лишь музыка. Наверное, только поэтому он не остановился. А может лишь утешал себя этим после.
Она стояла по пояс в воде, и он обнимал её. Нет,
