Крапива - Даха Тараторина
Влас по-доброму усмехнулся:
– Нынче-то ты поумнела!
– Ты дальше слушай. Я его долго выхаживала… Первые дни и дома-то не появлялась, только до хлева. Сама голодная сидела, а ему палец в молоко обмакивала и давала сосать. А он кусался, представляешь? Раз подрал так, что пришлось зашивать. Вот даже след до сих пор остался…
Влас скосил взгляд – шрам и правда белел на сгибе указательного пальца.
– А после, когда окреп и стал похож на себя, ясно стало, что не щенок то вовсе был. Волчонка я подобрала. Мать его отчего-то бросила. Весь выводок увела, а этот остался один. Мои-то сразу смекнули, что дочка в фартуке дикого зверя притащила, а я только опосля…
– Ты мне пришла враки сказывать?
Крапива покачала головой.
– Пришла сказать, что зла на него не держу. Волчонок убежал потом – лес позвал. А убегая, снова меня покусал.
– Вот тебе и вся благодарность…
– Ну так он же зверь. Иного не знал. Да ещё и брошенный. Одиноко ему было. И страшно, вот и кусался.
Влас стиснул зубы, скулы его заострились.
– Или он попросту зверем был рождён, в зверя и вырос. Ты о чём толкуешь, я не пойму?
Помедлив, она положила ладонь княжичу на плечо, и ощутила, как напряжены его мышцы.
– Я к тому… Что и на тебя зла не держу. Не случись нашего похода, наверное, до старости бы недобро поминала, но после всего, что было… Дурак ты, конечно, но всякий может ошибиться. И вчера, у Байгаль… Она всех нас опоила зельем, но мы с Шатаем поделать ничего не могли, а ты… Спасибо тебе.
Он не ответил, и Крапива, подождав ещё малость, собралась уходить. Тогда только княжич подал голос.
– Я же пообещал.
– Что?
– Пообещал, что никто тебя не тронет, пока сама не попросишь. – А после повернулся к ней, нахально улыбнулся и добавил: – Хотя, признаться, зря я… Кабы шлях не мешался, уж я бы показал, от чего отказываешься.
Крапива смущённо стиснула косу и фыркнула:
– Вот ещё!
И поспешила убраться подальше. Не потому, что опасалась, как бы княжич не закончил начатое, а потому что вспомнила вдруг, как горячи его губы и как ласковы могут быть руки, если не противиться объятиям.
А Влас, подумав, скинул одёжу и сиганул в горячую воду. Широкими гребками он пересёк маленькое круглое озерцо туда и обратно, но горячая вода не умела потушить жара, что разгорался в нём рядом с травознайкой. Княжич нырнул и держался так, покуда лёгкие не начало жечь, а после лег на воду, раскинув руки и ноги. Белёсый пар рисовал над ним узоры и те, проклятые, раз за разом складывались в лицо девки из Тяпенок.
***
Шатая она нашла по звуку. Не слушай травознайка прежде песни шляхов, нипочём не догадалась бы, что звучит одна из них. Её можно было принять за шёпот ветра или шелест трав, за тонкий плач невызревших семян или голодные жалобы шакалов. Но это пел Шатай.
Звучала в его речах и благодарность Мёртвым землям за то, что дали они путникам приют, и тоска по родному племени, и мольба о прощении. Несладко жилось Шатаю с Иссохшим Дубом, а Драг с Оро и вовсе при каждом удобном случае задирали найдёныша, но убить соплеменников не вызывая на бой, исподтишка… За такое Шатая изгнали бы из племени, да вот только прежде он ушёл сам.
Крапива устроилась с ним рядом и без спросу положила голову на плечо. Шатай не противился.
– Зря умолк. Мне нравится, как ты поёшь. Можно… ещё послушать?
Шлях не ответил, но спустя время затянул новую песню. На сей раз она была не о нём, а об аэрдын, что покинула родную деревню и отправилась в опасный путь, дабы спасти того, кого мало кто любит. Девку из песни встречали дома ликованием и угощением, но не впускали в селение степной ветер, что принёс её к родному порогу. Перед ветром запирали ворота, и он метался в одиночестве по Мёртвой земле, потому что ветру больше некуда деться.
Крапива теснее прижалась к Шатаю. Несложно угадать, чьё имя носил ветер из песни.
– Твоя песня врёт, – прошептала Крапива. – Никто не станет встречать девку хлебом-солью. Хорошо, если вовсе не выгонят. Она принесла немало бед деревне, как и предрекала ей мать.
– У тэбя есть мать?
Крапива тоскливо улыбнулась.
– Мать и отец. И братья. Но они… Навряд они обрадуются моему возвращению. Шлялась невесть где, с двумя мужами да немужняя. Страмница, а не дочь. Мне тоже некуда идти, как и ветру в твоей враке. Поэтому он не останется один.
Шатай неуверенно обнял её, а Крапива была и не против.
– Ты очэнь смэлая, аэрдын. Твоим родичам стоило бы гордиться такой дочэрью.
– Твоим тоже. Жаль, что ты не знал их.
– Жаль…
Травознайка подняла на него взгляд. Шлях не двигался и, кабы не колотящееся сердце, девка решила бы, что он превратился в каменное изваяние. Наверное, эта его неподвижность и прибавила лихой смелости. Крапива потянулась губами к губам, ожидая, что Шатай так и останется не шелохнувшись. Он не спугнул её: не подмял под себя, как сделал бы Влас, не обвил руками теснее, не набросился с жаркими поцелуями… Лишь разомкнул мягкие уста, позволяя своей аэрдын целовать его так, как она сама того желает.
Пальцы запутались в жёстких соломенных волосах, пропитанных пылью и песком. Вкус железа и иссохшей травы остался на языке.
Шатай пил её дыхание. Запах Крапивы путал его разум, лишал мысли ясности. Она была так близко, прижималась, ласкалась, как кошка. Жажда одолела юношу. Та, с которой он уже был знаком, но не умел сдерживать.
Мелкие пуговицы на шляховской рубашке с высоким воротом расстёгивались до невозможного долго, и Крапива боролась с каждой из них. А нетерпеливые ладони тем временем оглаживали её грудь сквозь платье. Неумело, резко, подчас больно. Но эта боль лишь усиливала безумие.
Никто не объяснял молодому шляху, как вести себя с женщиной, если она уже выбрала тебя. Он лишь видел, как что-то делает со своей женой вождь, как уединяются они подальше от остального племени. Но животные инстинкты вели его, и он набросился на неё, как животное. Зарычал, укусил чуть ниже уха, развернул и поставил на четвереньки. Крапива вскрикнула, когда он задрал ей юбку и потянул вниз порты.
– Нет, стой!
Шляха как ледяной водой окатили. Он не просто отодвинулся,
