Тление - Лорел Гамильтон

— Это был ожог второй степени, Анита.

— Я в курсе, пап, поверь мне, я помню.

— Ты должна была мне рассказать.

— Рассказать, что твоя обожаемая святоша-мать схватила меня за руку и поднесла горящую свечу к моей коже?

— Она говорила, что ты играла со свечкой, и та упала.

— От упавших свечей не бывает ожогов второй степени, особенно если ты можешь отдернуть руку, пап.

Он замолчал. Я позволила тишине накаляться, потому что не знала, что еще сказать. У меня ушли месяцы терапии на то, чтобы все вспомнить и найти такое объяснение произошедшему, которое оправдало бы отца, когда он не защитил меня. Но мою бабушку ничто не оправдывает. Она могла гнить в своем обожаемом Аду, мне плевать. В трубке я услышала, как отец говорит с кем-то.

— Она сказала, что ты ее ударила.

— Она жгла мне кожу открытым огнем.

— У нее на лице был синяк, она мне сказала, что упала, когда ты обожглась. Ты ударила свою бабушку?

— Ты сам учил меня драться, пап, для чего еще это делать, как не для самообороны?

— Ты ударила свою бабушку прямо в лицо?

Я заорала:

— Она жгла мне руку, повторяя, что я буду вся гореть вот так, если не прекращу творить зло. Я защищала себя, используя навыки, которым ты меня научил, и спасла себя от ожога третьей степени, если не хуже.

— Я не могу поверить, что все было так, как ты рассказываешь, Анита.

— Ты всегда верил ей, — я больше не орала, даже не злилась. Я просто устала, ужасно устала.

— У вас обоих были отметины, я мог бы поверить тебе.

— «Мог бы»? «Бы»? — гнев вернулся, та ярость, которая, как я верила, осталась во мне после смерти матери, но терапия помогла мне понять, что этот гнев шел из детских воспоминаний. Не сказать, что я реально забыла произошедшее, скорее моя семья продолжала повторять свою версию так часто, что я просто сдалась и приняла ее за правду. Они любили меня, даже моя бабушка любила, они бы ни за что не навредили мне умышленно, верно? Неверно, пиздец как неверно.

— Анита, мне жаль.

— Чего тебе жаль, пап? — голос у меня был спокойный, слишком спокойный. Не так реагируют в ситуации, где есть столько эмоций. Теперь я знала, что это не только защитный механизм, но и деструктивный. Защитный потому, что он помогал мне пройти через это, а деструктивный — потому, что все те подавленные эмоции, которые я должна была прочувствовать, оказались просто похоронены во мне, и продолжали всплывать годы спустя.

— Мне жаль, что ты пострадала. Жаль, что ты оказалась в ситуации, когда тебе пришлось ударить свою бабушку.

— Она идеально играет в мученицу, пап, всегда так было.

— Анита, пожалуйста.

— Что «пожалуйста», папа?

— Я люблю вас обоих.

— Ну, раз ты так говоришь.

— Анита, я люблю тебя.

— Я тоже тебя люблю, пап. Спасибо, что научил меня боксировать, потому что с тех пор она больше ни разу не поднимала на меня руку. Видимо, у меня реально крутой хук справа, как ты и говорил.

— Я не знаю, что сказать.

— Тогда давай прощаться, потому что я тоже не знаю.

— Я люблю тебя, — проговорил он.

— Ага, я тоже тебя люблю, пап.

Голос у меня был спокойный, лишенный эмоций — таким тоном ты говоришь «я люблю тебя», когда не имеешь этого в виду, но дело было не в этом. Я любила своего отца, хотела бы разлюбить, потому что если бы не любила, то могла бы послать его ко всем чертям, чтобы он больше не отравлял мне жизнь. Если бы я не любила свою семью, то давно бы порвала с ними связь, и просто жила бы счастливо той жизнью, которую сама построила, но я любила их. В тебе всегда будет та хрупкая часть, тот внутренний ребенок, который хочет, чтобы твои родные любили тебя, защищали, даже если в действительности они этого не делают. Какая-то часть тебя хочет, чтобы они покаялись и попытались все исправить. Нам хочется пережить этот момент из фильмов от Холлмарк (кинокомпания и канал, который выпускает семейные фильмы — прим. переводчика), который почти никогда не происходит за пределами экрана. Я была маршалом США с самым высоким числом легальных убийств на счету, я выше этой нелепой надежды, но надежда — лживая сука, которая играет с тобой крошечным обещанием, чтобы ты не захотел все бросить. Черт, черт!

Питер молча стоял рядом со мной. Он хотел меня обнять, что было бы ошибкой, но потом просто протянул мне свою руку. Я не приняла ее, но он так и стоял с протянутой ладонью и ждал, вдруг я захочу принять ее или что-нибудь в этом роде. Мне не нужно было держаться за что-то или кого-то, и когда я подумала об этом, то поняла, почему была так закрыта все эти годы. Потому что так безопаснее. Если ни на кого не полагаться, то никто и не подберется ко мне так близко, чтобы снова причинить мне боль. Так я жила, так я себя защищала, будучи несчастной и невыносимо одинокой.

Ладонь Питера по-прежнему была раскрыта, чтобы я могла взять его за руку, если захочу — никакого давления, настойчивости, уверенности в том, что я это сделаю. Он был чертовски смышленым для двадцатилетнего. Я такой в его возрасте не была. Черт, да я не уверена, что даже сейчас была настолько смышленой. Я взяла его за руку, и он мягко обнял мою ладонь своими пальцами, не пытаясь сделать что-то еще, просто ждал моих действий. В груди заныло. В книжках и фильмах разбитое сердце — это всегда про романтическую любовь, но на самом деле любая форма любви может разбить тебе сердце. Глаза у меня защипало, а горло сдавило, словно я вот-вот задохнусь. Что за хрень со мной происходит?

— Все в порядке, Анита, — произнес Питер — тихо и мягко, так, как говорят с суицидниками на крыше. — Что бы ты ни чувствовала сейчас, это нормально.

Я хотела ответить, что я в норме или что-нибудь в этом роде, но в итоге с моих губ сорвался всхлип, а затем еще один. Я начала падать и Питер подхватил меня так, как однажды я подхватила его, когда он был маленьким, и с ним случились плохие вещи. Я рыдала у него на груди, как чертов ребенок, потому что со мной тоже случились плохие вещи, и некому было защитить меня.