Проклятая попаданка серебряной совы - Нана Кас
Лицо Виктора теперь в сантиметрах от моего. Он смотрит на меня так пристально, будто пытается запечатлеть каждую черту, вложить в меня свою волю.
— Знай, Лидия, — он шепчет так тихо, что слова едва долетают до меня сквозь шум в ушах, они предназначены только для этого момента между падением и новой схваткой. — Я с тобой. До самого конца.
Потом его взгляд снова устремляется вверх, на расплывающуюся тень, и губы складываются в тонкую линию.
Он наклоняется ко мне ещё ближе, но я скорее чувствую, чем слышу его слова:
— На этот раз всё будет по-другому. Я обещаю.
И в этом шёпоте не надежда, а клятва. Приговор. Себе, тени, самому времени.
Мы сидим на разбитой клумбе, истерзанные, испуганные, но связанные теперь не просто перемирием, а общей яростью и этой новой, страшной уверенностью, что зажглась в его глазах. Война объявлена. И отступать некуда. Впереди только тьма и его обещание, что на этот раз всё изменится.
Глава 35
Холод охотничьего домика въедается в кости глубже, чем ноябрьский ветер за его стенами. Виктор закутал меня в свой тёплый плащ, тяжёлый и пропахший дымом, но дрожь не отпускает, она исходит из самой сердцевины, из каждого пережитого за эту ночь ужаса. Ноги гудят, помня безумную скачку через сад, когда казалось, что чудовищная тень из окон вот-вот настигнет нас и втянет обратно в свою пасть.
Виктор привёл меня к тёмной низкой постройке на самом краю дикого леса. Домик старый, почерневшие брёвна, покосившаяся дверь, которую он высадил плечом. Внутри пахнет сыростью, плесенью и давно истлевшей шкурой какого-то зверя. Луна, пробравшись сквозь запылённое окно, выхватывает из мрака грубые лавки, пустой камин и заваленный хворост в углу. Безопасность здесь иллюзорна, но эти ветхие стены всё же отделяют нас от того кошмара, что остался в особняке.
Тяжело дыша, Виктор прислоняется спиной к двери. Его плечи поднимаются и опускаются в такт неровному дыханию. Он медленно сползает на землю, обхватывая голову руками, в его позе полное, сокрушительное опустошение.
Боль в моём теле была якорем, она кричала, что я жива. Но внутри бушевало нечто пострашнее физической травмы. Бессильная ярость. На него. На себя. На безумную вселенную, швырнувшую меня в эту мясорубку. Гнев клокотал, искажая реальность, заглушая даже примитивный страх.
Проходит время. Виктор усаживает меня на лавку у камина и с автоматической точностью разжигает огонь. Пламя вспыхивает, но его жар лишь отбрасывает насмешливые тени на его измождённое лицо. Он смотрит в огонь, пальцы медленно разминают запястье, которое, кажется, приняло на себя всю тяжесть моего падения.
— Я тоже собирался многое сказать ему сегодня, — голос Виктора лишён всяких интонаций, словно доносится из-под толщи земли. — Не только о тебе. Обо всём. Но… не вышло. Никогда не выходит.
Он поднимает на меня взгляд. В оранжевых отсветах пламени его глаза кажутся бездонными, в них плавает отражение не этого костра, а множества других огней.
— Ты заслуживаешь узнать, почему ты здесь. Ради чего я тебя… Я застрял…
Виктор начинает рассказ медленно, с мучительными паузами, будто раскапывая давно погребённую правду. Он говорит о событии восьмилетней давности не как о легенде или найденных записях в дневниках, а живой, дышащей болью в памяти. О трёх молодых, глупых людях, ослеплённых любопытством и верой в гениальность одного из них. О смехе Елены, которая шутила, что они похожи на детей, играющих с молнией. О том, как Киллиан привёл механизм в действие.
— Свет был нестерпимым. — Зрачки Виктора сужаются, лицо искажает гримаса физической боли, словно он до сих пор видит тот ослепительный всплеск. — Белым, как смерть. И звук… пронзительный, разрывающий барабанные перепонки. Тогда я увидел… не силуэт, просто движение, темноту внутри света. Она рванула к ним. К Киллиану и Елене, и я, не думая, просто шагнул их загородить. — Он замолкает, сжимая кулаки так, что костяшки белеют. — Очнулся на полу с головной болью, будто череп раскололи. А вокруг… ничего. Механизм цел. Киллиан рядом, белый как мел, смотрит на пустое место и говорит: «Она исчезла. Просто растворилась». А потом смотрит на меня, и в его глазах… что-то промелькнуло неправильное, мрачное и липкое. Говорит: «А в тебе что-то вселилось».
Слова падают в тишину домика, а я слушаю, затаив дыхание, и кусочки мозаики собираются наконец воедино, сдвигаются, образуя чудовищную, не укладывающуюся в голове картину.
— Потом началось, — продолжает он монотонным голосом, как заученная молитва отчаяния. — Сначала я думал, что это кошмар. Потом, что я схожу с ума. Я просыпался… Нет, я оказывался в том же дне. В день, когда мы активировали механизм. Всё повторялось. Снова и снова. Я пытался их остановить. По-разному. Убеждал, угрожал, портил чертежи. Но что-то всегда сводило нас в библиотеке. И Елена всегда исчезала. А потом… Годы спустя появлялась Алисия. — Он произносит её имя с бесконечной усталостью. — Она возникла… Словно часть цикла. В первый раз я познакомил их, пытаясь унять страдания друга. Киллиан женился на ней, через какое-то время она потеряла память, а после какого-нибудь незначительного события происходил обморок. И когда она «возвращалась», он был счастлив. Он был уверен, это Елена. Его любимая вернулась, но просто пока ничего не помнит. А я… — Он проводит рукой по лицу. — Я видел, как к ней возвращались её истинные воспоминания. Алисия. И видел, как с каждым всплывшим воспоминанием в его глазах гасла надежда и закипала ярость. А потом… Она умирала. Разными способами. Иногда это выглядело как несчастный случай. Иногда как её собственное отчаяние. А иногда…
Он замолкает. Полено в камине с треском раскалывается, выбросив сноп искр.
— А иногда это был я, — выдыхает он слова со всей горечью. — В одном из первых кругов. Я обезумел. Решил, что если уничтожить механизм, всё остановится. Я ворвался в библиотеку, когда он был с ней. Была борьба… Случайный выстрел. Или не совсем. Она упала. И всё… Всё начиналось снова. С того дня в библиотеке. С исчезновения Елены. Я помню всё, как выглядит свет, уходящий из глаз женщины, которая ни в чём не была виновата.
Моё сердце сжимается, глядя на него. Не от страха. От всепоглощающего, душащего сострадания. Виктор не просто свидетель, а узник времени, вины и собственного отчаяния. Я подозревала о масштабе, но реальность оказалась чудовищнее любых предположений. Это не петля, а адская карусель,
