Сефира и другие предательства - Джон Лэнган
Мама, однако, выросла в более строгой церкви и, хотя утверждала, что презирает ее акцент на грехе, проклятии и дьяволе, – сохранила большой объем информации, которую папа охотно дополнял деталями, почерпнутыми из своего чтива. «Представить не могу, зачем тебе это знать», – частенько говорила мама, прежде чем ответить на любой задаваемый мною вопрос более подробно, чем я ожидал. А свой ответ всегда оканчивала так: «Но ты же хороший мальчик, тебе нет нужды беспокоиться об этом», – словами, которые быстро утрачивали свою силу утешения, если, конечно, они ею обладали. От мамы я узнал, что ад – это огненное озеро и что обреченных на муки там грызут черви, что дьявол в конечном счете останется там на веки вечные, но в данный момент может свободно покидать его, навещать Землю и возвращаться, и более того, до окончательного заточения в аду ему будет позволено править нашей планетой в течение тысячи лет. Кстати, об этом прописано в самой Библии, то есть такой финал гарантирован той самой книгой, которую дьявол должен, по идее, презирать.
Отец всячески дополнял подробностями информацию, которую я получал от мамы. На обратной стороне меню закусочной он набросал мне приблизительную карту ада, каким его видел Данте, вкупе с крошечным дьяволом, запертым в ледяном озере в надире великой ямы тем самым ветром, который нагоняли его крылья, когда он изо всех сил пытался освободиться. (Я спросил папу, составлял ли Данте карту рая, папа ответил: да, но никто не читал эту часть произведения, слишком уж она скучна.) Он рассказал мне, что Клайв Стейплз Льюис придерживался мнения, что дьявол вечно голоден, а ад – это место, где каждый пытается слопать каждого. (Он также поделился со мной идеей Льюиса о том, что из ада каждые десять минут отправляются автобусы, которые доставляют людей в рай, да только большинство обитателей ада слишком поглощены собой, чтобы сесть на них; но эта версия ада середины ХХ века как места вечного нарциссизма очень не соответствовала всему тому, что я уже знал, и потому казалась мне совсем неубедительной. В этом отношении не слишком убедил меня и рассказ отца о пьесе Сартра «За закрытыми дверями», хотя перспективу «оказаться-запертым-в-комнате-из-кото- рой-невозможно-выбраться» я нашел довольно жуткой.) И именно папа процитировал Мильтона – слова, что произнес Сатана, описывая свое состоя- ние:
Несчастный я! Куда же мне бежать
От вечного отчаянья и гнева?
Куда бегу, там Ад; я сам есть Ад;
И в низшей бездне бездна еще глубже
Грозит сожрать меня, разинув пасть:
В сравненье с ней мой Ад мне мнится Раем.[68]
Отец сделал все возможное, чтобы растолковать мне эти строки – я уверен, что его бывшие профессора в Стэнфорде гордились бы им, – однако, каким бы я ни был рано развившимся ребенком в свои десять лет, большинство его комментариев парили высоко над моей головой. Единственное, что я вынес из его слов, так это идею о том, что где бы ни находился дьявол, это место становилось адом.
II
Можно было бы предположить, что я, при таком воспитании в детстве, оставался набожным, боящимся выходить далеко за пределы убежища христианства; и действительно, вряд ли вы удивились бы, узнав, что воспитание моих родителей привело меня прямиком к принятию духовного сана. Не привело. И хотя я по-прежнему проявлял живой интерес к дьяволу, по мере своего взросления подпитываемый книгами и фильмами «Ребенок Розмари», «Изгоняющий дьявола» и «Омен», с тех пор, как мне исполнилось пятнадцать, жуткий страх, который дьявол внушал мне, ослабел – сначала постепенно, а потом вдруг и сразу, как вода в ванной втягивается в слив. К своему двадцать пятому дню рождения я уже четыре года не уделял сколь-нибудь серьезного и значительного времени заботам о дьяволе. На самом деле это длилось дольше, с первого курса обучения в колледже, но во время работы над своим дипломным проектом – история дьявола в шотландской культуре – весь страх, который, как я полагал, давно позади, вдруг выполз из прошлого, поднялся во весь рост и поглотил меня целиком. Начиная с выпускного класса средней школы, я был подвержен паническим атакам, будившим меня посреди ночи, заставлявшим вскакивать с постели и выбегать из своей комнаты, сжавшейся, как мне в те моменты казалось, до клаустрофобических размеров. Когда я еще жил в доме отца, я устремлялся вниз по лестнице в гостиную. А когда в течение года проживал в общежитии Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, я почти бегом бежал по коридору к комнате отдыха. Когда я поселился в квартире за пределами кампуса, я искал спасения в ее маленькой гостиной. Пока мое сердце бешено колотилось и мозг кипел, я ходил кругами, а все вокруг меня слегка расплывалось, как будто чуть вибрировало – ровно настолько, чтобы я мог это заметить. И спиртное, и травка помогали смягчить эти переживания, но ни то, ни другое не могли избавить от них полностью, и последствия ощущались в течение нескольких последующих дней, и я элементарно боялся ложиться спать, отчего сидел на диване в комнате отдыха или у себя в гостиной и допоздна смотрел телевизор, уплывая на краткие моменты в дремоту и выныривая из нее.
Особенно сильной запомнилась паническая атака, которая захватила меня в свои тиски, когда я работал над своим выпускным проектом, и принялась трепать меня, как собака кролика. В ту ночь я проснулся как от толчка, уверенный, что темнота моей спальни – это темнота бессознательного состояния, такая же, как темень видимого ада, к которому я приговорен навеки. В работе над выпускным проектом я исследовал и писал о кальвинистском предопределении – предмете, с которым мне приходилось встречаться в детстве: мама объясняла основы, а папа, как обычно, конкретизировал их набором примеров. В возрасте девяти или десяти лет я обнаружил для себя пугающей и несправедливой мысль о том, что обречен на ад Господом, которого я ничем (ну, или почти ничем) не обидел, но родители уверяли меня, что люди в подобное уже не верят и даже если бы это
