Сефира и другие предательства - Джон Лэнган

его поведение уже не вызывает тревогу, а откровенно пугает; я даже раньше боялся, что у него какая-то разновидность биполярного расстройства, но никогда не мог найти слов, чтобы уговорить его проконсультироваться по этому поводу с врачом («Мне просто нужно немного отдохнуть, вот и все», – отвечал он на мои опасения; если же я продолжал настаивать, он добавлял: «И часто со мной такое? Раз в месяц? Даже нет – максимум раз в два месяца. Не беспокойся». Звучало это достаточно правдиво, чтобы у меня не находилось подходящего аргумента. Надо заметить, что странности в поведении отца начались с тех самых пор, как не стало моей матери, спустя тринадцать лет их брака, но еще за три года до сердечного приступа, унесшего ее, я заметил, как в его глазах будто что-то промелькнуло, некий огонек, но понять, что это означало, мне так и не удалось) – в общем, когда папа в добром расположении духа, а это, честно говоря, почти всегда, он поглощает книги с такой скоростью, которой мне не понять. И дело не в том, что я не люблю читать – наоборот, люблю, – а в том, что обращение отца с книгами напоминает не процесс чтения, а скорее прием пищи, что является основой его выживания. Сам он утверждает, что это связано с подготовкой к написанию сценария – он предпочитает называть этот процесс «компостированием», – и, учитывая две номинации на премию «Оскар» и награду Гильдии сценаристов, я полагаю, он что-то задумал. Однако я всегда замечал, что значительная часть книг, сложенных стопками на его столе и вокруг его любимого мягкого кресла, имеют отношение к дьяволу, в которого, как я уже упоминал, я больше не верил.

А в детстве верил. Одно из самых ранних и ярких воспоминаний – статуэтка. Папа держал ее на своем широком письменном столе, на котором писал от руки первые черновики своих сценариев, ссутулившись, с чашкой кофе у левого локтя, в окружении безделушек, побрякушек, фотографий и открыток: «„аркбутаны“ [63] моего воображения» – так он называл то, что мне, ставшему старше, стало напоминать алтарь своеобразному языческому божеству. Статуэтка занимала почетное место: Фрэнсис Форд Коппола прислал ее отцу после ужина с долгой и приятной беседой о версии истории Фауста, которая так и не продвинулась дальше их трапезы, – так, во всяком случае, сказал папа. Статуэтка была около восьми дюймов в высоту и изображала архангела Михаила, изгоняющего дьявола с небес. Мои друзья католики говорят, что образ узнаваем, практически стандартное представление этого события. Но для меня, выросшего в добропорядочной пресвитерианской семье, в которой не одобрялись изображения кумира (хотя, если честно, больше по причине их безвкусицы, чем возможного идолопоклонства), статуэтка обладала почти тотемистической силой. Голову архангела венчал золотой нимб, похожий на звезду с исходящими от нее лучами, в блаженных чертах его склоненного лица выражение первоверховного безразличия. Правая рука архангела с коротким мечом в ней была поднята над левым плечом как будто для удара. Левая рука покоилась на бедре, почти небрежно держа длинное копье. Крылья архангела были такими же компактными, как и его меч, и одет он был в белую тунику, поверх которой блестела золотая кольчуга. На ногах его были сандалии с крагами, доходившими почти до колен, и подошвой правой ноги он наступал на лицо дьявола. Как бы ни очаровывала меня фигура ангела-воина, оружие и доспехи которого, казалось, наводили на мысль о том, что мой интерес к комиксам о Конане-варваре может быть более совместим с моим религиозным воспитанием, чем полагала моя мать, – изображение дьявола под пятой ангела буквально завораживало меня. Дьявол был темного цвета – не черного и не коричневого: сочетание этих двух цветов, напоминало мне дым от костров, которыми отец любил завершать семейные вечеринки. Голова его была повернута вбок, так что сандалия святого Михаила подпирала его левую щеку и челюсть, в то время как правую половину лица прижимала к каменистой поверхности, которая, как я знал, символизировала ад. Волосы у него были короткие и черные, на лбу – пара небольших рогов, глаза выпучены от того, что я принимал за ярость и боль, заостренный язык высунут из раззявленного в нескончаемом крике рта. Руки дьявола, заметно более мускулистые, чем у архангела Михаила, раскинуты в стороны, запястья окружены тускло-серыми кандалами, и мне было непонятно, то ли художнику не удалось их завершить, то ли их разорвал сам дьявол. На нем тоже была туника, но грязная, почти такого же дымчатого цвета, как и он сам, и прикрывала лишь одно плечо. Кончик копья, который так беспечно держал святой Михаил, навис над сердцем дьявола. По обе стороны от него торчала пара черных крыльев, как у летучей мыши, вдавленных в неровную почву ада его собственным весом. Его колени были согнуты, раздвоенные копыта прижаты к земле, как будто он не оставлял попыток подняться на ноги. Выползший из-под туники шипастый змеиный хвост цеплялся за его правую ногу.

Я, кажется, часами внимательно разглядывал эту темную фигуру, а на самом деле, наверное, днями. И никогда напрямую: с того момента, как я впервые понял, что символизирует статуэтка, задвинутая между пустой бутылкой «Ardbeg» [64] и фотографией Башни дьявола [65] в рамке, я боялся опустить свой взгляд ниже колена святого Михаила. Мой страх возник от сознания того, что мне не следовало так интересоваться дьяволом. Страх, что накладывался на более примитивное опасение, мол, если я буду смотреть на него, он заметит меня и, раздраженный тем, что его увидели в такой унизительной позе, унесет меня в ад. И пока я делал вид, что рассматриваю другие предметы на отцовском столе, изображая интерес к открытке с репродукции «Танца» Матисса, я украдкой поглядывал на статую – то на закованную руку, то на выпученный глаз. Дело в том, что прежде я не видел изображений дьявола. Время от времени он появлялся в старых мультфильмах «Warner Brothers», на которые я тратил час после школы, но этот персонаж был настолько стилизован, что я полагал, что он приходился троюродным братом Багза Банни и Даффи Дака. Папина статуэтка была стилизована под барокко, но по молодости этого я еще не понимал. Она не должна была вызывать смех, нацеленная на то, чтобы показать вещи такими, какие они есть на самом деле, – что наполняло ее огромной силой. Вот он – тот, о котором мой отец упоминал в своем любимом выражении и о котором моя мать, казалось, знала бесконечное количество историй. Служительница нашей воскресной церкви на