Трупорот и прочие автобиографии - Джон Лэнган
Я могла бы пойти вслед за ней, но что бы это дало? Могла бы снова исполнить песню, однако в душе возникло чувство, что так делать нельзя. Я и без того простояла здесь слишком долго. Я вернулась в больницу и в дверях увидела мистера Сеймура. Он искал меня. Волновался, куда я запропастилась.
Остаток ночи прошел будто в тумане. Едва я переступила порог больницы, как странная женщина вылетела из головы. Слишком много навалилось дел. Вскоре подошел кардиолог, отвел меня в кабинет и сообщил, что у отца инфаркт. Помню, как в голове мелькнула мысль, уж не издеваются ли надо мной. Врач пытался описать, насколько серьезная сложилась ситуация. Впрочем, по его словам, у отца имелся шанс, однако опасность до сих пор не миновала. Была вероятность, что он не выживет. Поэтому я должна была подготовиться к любому исходу.
Я хотела поинтересоваться у врача, как это сделать? Но не стала. Вместо этого спросила, могу ли увидеть мужа. Врач сказал, что да, но недолго. Медсестра отвела меня в отделение интенсивной терапии. Отец спал. Или был без сознания, потому что его накачали морфином, не знаю. Его опутывали провода и трубки. Пищали аппараты. Я первым делом посмотрела ему на грудь – дышит ли он вообще? Точно так же я проверяла тебя, когда ты был маленький и спал в колыбельке. Потом я ушла, и мистер Сеймур отвез меня домой. Там, лежа в постели, я задумалась, что же хотела сказать мне женщина под фонарем. Она намекала, что мой муж не выживет? Или что он не умрет? Или что она не собирается отвечать на мой вопрос? До самого утра я ломала голову над тем, что имела в виду странная гостья. Ответа я так и не узнала. По крайней мере, однозначного. Отец, хвала господу, выздоровел и вернулся домой. Правда, лечение заняло много времени. Так что, скорее всего, женщина говорила, что он не умрет. Если так, то спасибо ей. Хотя могла бы выразиться помягче. А может, она просто заявила, что не намерена со мной общаться…
Мать посмотрела на берег – туда, где в нашу сторону шагали мои сестры и брат с отцом. Я проследил за ее взглядом и увидел, как папа наклоняется к младшей дочери, а та что-то оживленно рассказывает, размахивая руками.
– А теперь, – сказала мать, беря книгу, – мне надо дочитать главу, пока твой отец не вернулся.
На этом ее рассказ завершился. Мать больше никогда не возвращалась к нему – ни в тот отпуск, ни в последующие годы. Я порой подумывал, не напомнить ли ей про наш разговор. Хотелось узнать, говорила ли она правду или выдумала все от первого до последнего слова? Спросить прямо я не мог: мать ушла бы от ответа, лишь упрекнув, что я подозреваю ее в обмане. Я старался придумать наводящие вопросы: «Слушай, мам, а помнишь, как однажды в отпуске на пляже ты рассказала о девочке, с которой пела после того, как немцы разбомбили Гринок? Кто она такая?» Или даже так: «Как думаешь, что это было?» Наверное, по ответу можно было бы догадаться, насколько правдива ее история. Но ни разу, даже если подворачивался удобный случай – например, когда после смерти отца я возил маму к моей средней сестре в колледж и мы два с половиной часа просидели в машине, – я так и не осмелился завести разговор.
Я навсегда бережно сохранил в своем сердце образ матери, которая маленьким ребенком стояла на берегу Клайда и отважно пела погребальную песнь для страждущих душ. Я больше не спрашивал, помнит ли она ту песнь, не говоря уж о том, чтобы попросить исполнить ее для меня или научить словам. Подростком я боялся того, во что это может вылиться. Повзрослев, решил не портить любимую историю. Теперь же сокрушаюсь о том, что не настоял в свое время и не убедил мать хоть раз спеть для меня эту песню. Я сумел бы ее запомнить. Теперь, когда мать состарилась («Не состарилась, а стала старше», – всякий раз поправляет она), поседела (пускай она ходит к парикмахеру каждую неделю, чтобы подкрасить отрастающие корни) и начала клевать носом от усталости (притом клянясь, что практически не спит, – правда, если позвонить ей в десять вечера, она ответит ужасно сонным голосом), я поехал бы на берег Гудзона и спел эту песню. Пел бы до тех пор, пока из теней или из воды не вышла бы женщина с длинными спутанными волосами в белом кружевном платье. Она спросила бы меня со странным акцентом, чего я хочу, а я бы ей ответил.
И принял бы любой ответ – даже если бы она сказала «нет» и ушла обратно во тьму или воду.
Примечания
Я часто включаю в текст детали из собственной жизни, начиная с самого первого опубликованного рассказа («На острове поморника»). Более того, все персонажи из упомянутого рассказа – на самом деле изящно замаскированные альтер эго меня, моей жены и нескольких наших приятелей, а действия разворачиваются во вполне реальном доме на Кейп-Коде (давно проданном, но не забытом). В этом контексте вспоминается интервью, которое Пол Тремблей брал у Стивена Грэма Джонса на «Ридерконе» пару лет назад, куда Стивена пригласили в качестве почетного гостя. Тремблей мельком обмолвился, что Стивен всякий раз, как присылает ему очередную новинку, пишет на форзаце: «Каждое слово – чистейшая правда», и спросил, что тот имеет в виду. Стивен ответил, что когда во время работы над книгой заходит в тупик, не зная, о чем писать дальше, то просто берет и вставляет историю из личного опыта. Поэтому в его произведениях полным-полно биографических деталей и все книги в определенной степени правдивы (ну или, по крайней мере, опираются на реальные события).
Я прекрасно понял, о чем речь. Мои истории, начиная с самого первого, давнего рассказа, тоже полны деталей, взятых из жизни: иногда в переработанном виде, а иногда как есть. Если прочитаете все четыре сборника, которые я успел опубликовать на данный момент, то сумеете восстановить по ним мою биографию (подробнее я пишу об этом в примечаниях к каждой книге). Порой бывало такое, что я с удивлением обнаруживал знакомую деталь уже после того, как рассказ вышел в печать. В этом отношении, пожалуй, я ничем не отличаюсь от других знакомых мне писателей. Поговорите с
