Трупорот и прочие автобиографии - Джон Лэнган
«Да, – ответила она. – Из-за бомбежки, в которой погибло много людей».
«Папа говорит, не меньше сотни, – кивнула я. – А может, и больше».
Она тоже закивала.
«Больше. Почти в три раза. Многие раненые скоро умрут».
Я спросила: «Тебе обязательно надо спеть для каждого?»
«Нет, – сказала она. – Но их все равно слишком много… Такое бывало с моими сестрами. Они пели на полях сражений или в городах, охваченных чумой, а потом сходили с ума и, воя от ужаса, до самой смерти бродили в полях. Я не понимала, почему так происходит. Я была маленькая. Ничего подобного прежде не видела».
Она склонила голову набок, глядя на город.
«А что произойдет, если ты не станешь петь?» – спросила я.
«Некоторые души сами найдут дорогу, – объяснила она. – Остальные не смогут».
«И чудище их поймает?» – уточнила я.
«Да».
«Я могу тебе помочь?»
Она удивилась: «Почему ты спрашиваешь? Ты же не из семи домов».
Мне было без разницы. Отчего-то я чувствовала немалое воодушевление. Меня пугали мысли о чудище, и было жаль тех, кто попадет к нему в лапы. Я представила, как люди стоят толпой, словно в церкви во время воскресной мессы, и к ним выходит страшный монстр. Как он выглядит, я не знала. Только что у него есть огромный рот. Воображение само нарисовало его образ. Я представила себе великана, слепленного из мусора и грязи, из кирпичей и ломаных досок, которые я видела из окна гостиной. Макушка у него была объята пламенем. Из открытой пасти доносился рев немецких бомбардировщиков. Мне не хотелось, чтобы чудище кого-то съело. Я так и сказала девочке.
Она не стала задавать вопросов. Просто принялась напевать уже знакомую мелодию, которая привела меня к ней. Голос у девочки был невероятно красивым. Вблизи я наконец расслышала песню. Мелодия состояла всего из трех нот, причудливо переплетенных между собой. Слова были странными: тягучими и мелодичными одновременно. Я не знала, смогу ли повторить их, но в меру своих сил стала подпевать. Девочка начала петь снова. Песня оказалась не слишком длинной. Допев до конца, мы повторили с самого начала. Снова и снова. У меня выходило не так ловко, как у девочки. Она буквально растворялась в мелодии, которая то взмывала к небу, то ныряла под землю. Девочка знала, какие слова нужно произносить тягуче, а какие – стремительно. Тянула ноты, вовремя их обрывая. Никогда не слышала ничего подобного. Слов я не понимала, но чувствовала заложенный в них смысл. Печаль. Глубокую скорбь от того, что уходишь на другую сторону. Тоску по всему, что тебя окружало, по прекрасной жизни со всеми ее трудностями. Не могу описать той силы чувств, которая звучала в песне. Никогда не испытывала ничего подобного. Даже при бомбежке. Я пела с большим трудом. Если бы понимала значение слов, наверное, и вовсе не справилась бы.
Среди всей этой тоски я чувствовала что-то еще. Сквозь песню словно протянулась нить. Я почти видела ее глазами: черную и блестящую, как чернила; ее будто прочертили пером. Она уходила над рекой до самого горизонта, становясь плотнее, словно наши голоса сливались с чужими – с теми, которые я слышала при взрыве. Наша песня, указывающая путь, была как ручей, впадающий в реку.
Краем глаза я заметила, что кто-то подошел к нам. Не один человек, а целая толпа. Кто именно, непонятно. Продолжая петь, я повернула голову. Если смотреть прямо, то никого не было видно, если искоса – проступали смутные силуэты. Мужчины, женщины, дети… Кто-то – в рабочей одежде, кто-то – в пижамах. Люди спали, когда на город посыпались бомбы. Их было так много… Голос задрожал, но я не умолкала. Девочка не подавала виду, что замечает их.
Слова, которые я пела, с каждым разом становились понятнее. Так мне казалось. Я почти могла разобрать их смысл. Вот-вот, уже! В песне говорилось о том, как грустно умирать, о прекрасном мире, который нас окружает. О том, что смерть – это движение из одной точки в другую. О том, что надо следовать за уходящей красотой. Не знаю. Может, я все придумала…
Потом в реке я увидела нечто. Там, куда текла наша песня, сливаясь с чужими, что-то поджидало. Оно стояло рядом с нитью и было выше самых больших зданий в городе. То самое чудище, о котором говорила девочка. Я видела его лишь краем глаза, как и души вокруг нас. Можно было приглядеться, но я не стала. Из него хлестала ненависть, обрушиваясь на меня, словно ураган. По коже пробрало морозом. То, что происходило над Клайдом, не поддавалось описанию. Мне стало так жутко, что я чуть не перестала петь. Хотелось убежать, но краем глаза я видела людей и не могла оставлять их на растерзание.
Поэтому я пела, хоть во рту и пересохло, а горло начало саднить. Я пела, несмотря на то, что меня окружают призраки. Я пела под шквалом ледяной ненависти страшной твари. Я пела, хотя песня выворачивала меня наизнанку и вынимала душу. Я пела и видела, как люди по обе стороны от нас движутся вперед. Они дошли до самого берега. Вдруг одна из них – пожилая женщина – взмыла в воздух и полетела вдаль. Я не могла ее видеть – и все же видела, как и нашу песню. Она двигалась вдоль реки рядом с чернильной нитью. За ней последовал другой человек, на сей раз мужчина. Потом еще один – совсем молодой, практически подросток. Еще и еще… Все они, один за другим, проплыли вдоль реки под тяжелым взглядом чудища. Оно было в ярости. Людей становилось все меньше. Я пела. Наконец души добрались до того места, где наша песня сливалась с чужими.
Девочка неожиданно замолчала. Я невольно пропела еще несколько нот и тоже затихла. Песня по-прежнему звучала внутри меня, будто я в ней растворилась. Я чувствовала и ее, и чудовище, исторгавшее ненависть. Еще немного – и я уловила бы, что находится по ту сторону пути. Но потом все пропало. Остались только я и девочка.
Она поблагодарила меня: «Ты оказала огромную услугу».
Я не знала, чем ответить. Поэтому просто кивнула: «Пожалуйста».
За спиной я услышала голос брата. Бобби звал меня. Я обернулась и крикнула, что стою за домом. Девочка тем временем пропала.
Я рассказала про нее Бобби, а он обозвал меня врушкой. Потом я рассказала родителям. Точнее, меня выдал брат – он разболтал, что я вместе с какой-то странной девочкой
