Трупорот и прочие автобиографии - Джон Лэнган
Выздоровев, про тот день я больше никому не рассказывала. Ни про девочку, ни про песню. Вообще никому. Была война, если помнишь. У мамы на фронт ушли два брата. Все мы, как я уже говорила, боялись, что немцы вернутся нас бомбить. На причалах Клайда стояло много кораблей. И королевский флот, и американцы, и французы… В городе было немало моряков и военных. Вскоре начались занятия в школе, но и там все говорили только про войну. Про девочку я не забыла, просто никому не рассказывала. Никогда, – добавила мама. – До сегодняшнего дня.
Она рассмеялась.
– За все эти годы ты первый. И как тебе?
Она снова засмеялась.
Я не знал, что сказать. Услышанное больше походило на пересказ литературного произведения – например, романа того же Стивена Кинга или Питера Страуба, которыми я в ту пору увлекался, – и сильно отличалось от обычных их с папой рассказов. Мамина история не имела ничего общего с житиями святых и прочими библейскими сюжетами. Видимо, она вдохновлялась другими источниками.
Я ошарашенно вытаращил глаза. Мама ждала ответа, поэтому я выдавил:
– Ты что, даже папе не говорила?
Она покачала головой.
– Нет. Не нашла подходящий момент.
Они прожили вместе больше двадцати лет; сомневаюсь, что мама не сумела за это время улучить минутку и рассказать свою историю папе, тем более что до моего появления прошло целых семь лет. Ее молчание выглядело странным, в новом свете открывая родительские отношения, которые прежде казались нерушимыми, будто скала. Но я не сумел подобрать правильных слов, чтобы сформулировать свой вопрос, и набраться смелости его озвучить. Вместо этого я спросил:
– А ты помнишь ту песню? Хоть какие-то слова?
Какой реакции ни ждала бы мама, мой вопрос явно застал ее врасплох. Прежде чем ответить, она посмотрела в сторону пляжа: отец, брат и сестры уже возвращались. Не сводя с них взгляда, она сказала:
– Помню. Не целиком. И слова, и мелодия слишком сложные. Иногда напеваю про себя отрывок, но совсем немножко. Не хочу опять заболеть. Помнишь ту ночь, когда у отца случился инфаркт? Мы отвезли его в больницу, а там произошел второй, еще тяжелее первого. Такие сердечные приступы врачи называют «вдоводелами»… Отцу было очень плохо. Лицо у него посерело. Он умирал чуть ли не на глазах. Я хотела вызвать скорую, но он запретил, чтобы не пугать вас. Я позвонила Сеймурам, попросила присмотреть за вами, а нас отвезти в Пенроуз.
Разумеется, я прекрасно помнил ту ночь и не забуду ее до конца дней. Мы с миссис Сеймур сидели в гостиной и говорили о каких-то пустяках, время шло, а новостей все не было. Она периодически предлагала мне лечь спать, но я отнекивался. Миссис Сеймур, как умная женщина, не настаивала.
– Папу забрали, – продолжала мать. – Куда – не знаю. Сперва нас привезли в отделение неотложки, положили его на койку и задернули занавеску. Отцу было очень плохо. Иногда подходили медсестры. Один раз – врач. Отца просили описать симптомы. Я понимала, что у него инфаркт. Он повторял одно и то же, а мне хотелось взвыть: «У него сердечный приступ! Вы что, не видите?!» Но, наверное, так полагается. У отца взяли кровь. Поставили капельницу. Подключили к аппаратам. Подошла другая медсестра. Еще один врач. Он представился кардиологом. Опять попросил папу описать симптомы. Слушая, сам в это время просматривал какие-то бумаги. Сказал, что папе сейчас сделают обезболивающий укол. Потом его собрались куда-то перевозить. Доктор говорил, куда именно, но я прослушала. Меня пугало, с каким видом переглядываются медсестры и врачи. У них были такие же лица, как в те дни, когда мой отец после войны умирал от пневмонии. Мне тогда было девять. Его все считали покойником. И вот сейчас я снова увидела такие же взгляды над койкой моего мужа. Разумеется, вслух ничего не говорили. Да и какой смысл? Наверное, думали, что я не замечу.
Отца увезли, я вернулась в приемный покой. Мистер Сеймур спросил, как дела. Я объяснила, что отца забрали на обследование. Он спросил, что сказал доктор. Я ответила, что ничего, потом заявила, что мне нужно на воздух. Мистер Сеймур предложил пойти со мной. Я попросила вместо этого позвонить жене и рассказать вам, что происходит. Возле больницы стояли люди и курили. Я не хотела их видеть, не могла. Из-за любви к сигаретам отец загремел на больничную койку, он курил тридцать лет. Я прошла мимо, дошла до самого конца парковки. Встала под фонарем, большим и высоким. Если прикрыть глаза от света, можно было увидеть Гудзон. Вместо луны в небе висел тоненький серпик. Я стояла, вглядываясь в ночь. Было очень страшно. Моя жизнь, все, что мы построили с твоим отцом, рушилось на глазах. Хотелось плакать, но вместо этого я запела ту самую песню, которую выучила на берегу Клайда. Я пела тихо, чтобы курильщики не услышали.
Понятия не имею, зачем я так сделала. Папа не был родом из семи домов, о которых говорила девочка. Во всяком случае, я об этом не знала.
На свет рядом со мной вышла женщина. Я не услышала, как она приближается, потому что она была босиком. И в белом платье. Кружевном. Очень красивом, старомодном. Волосы у нее были распущены. Белые и ужасно спутанные. Ее нельзя было назвать старухой, хотя о возрасте судить не возьмусь. Лицо у нее выглядело… странным. Чем именно, не скажу. Я сразу поняла, кто передо мной. Это была не та девочка, с которой я пела. Да и платье у неожиданной гостьи оказалось чистым, без прорех. Но они явно были одной крови.
Она спросила: «Зачем ты поешь?»
Я прошептала: «Хочу попросить о помощи. Мой муж в больнице. Кажется, у него инфаркт». Я не знала, что говорить дальше. Ужасно боялась задать тот самый вопрос, на который она могла ответить.
Женщина посмотрела на меня. Глаза у нее были зелеными – необычайно яркими, таких я прежде не видела. Еще они выглядели темными, словно налитыми
