Река – костяные берега - Полина Луговцова
— Незачем обещ-щать, когда тебя не просят! — Он даже передразнил ее слегка, чтоб вышло обиднее.
— Ты ничего не знаеш-ш-шь… — недовольно зашипела она, хмурясь, отчего стала чуть менее красивой, и Борис почувствовал себя увереннее.
— Рыба ваша мне не понравилась, так что ешьте ее сами! — отчеканил он. — И в терем ваш я не вернусь! — Он запнулся, глядя, как ее лицо искажается в страдальческой гримасе, но все-таки выдал последний, самый убийственный аргумент: — И любовь твою принять не смогу — давно другую люблю! — Сказав это, почему-то подумал о Маше. Борис не был уверен, что чувства, которые он испытывал к школьной подруге, можно было назвать именно так, но к нему вдруг, как озарение, пришло понимание того, что это давно уже больше, чем просто дружба. Сейчас он не мог бы сказать, почему отвлекся тогда на Леру. Может быть, злую шутку с ним сыграло желание всегда быть лучшим, а Лера во всей школе считалась первой красавицей, и толпы поклонников ходили за ней по пятам. И Борису в очередной раз захотелось всем доказать, что он лучше их всех, не задумываясь о том, что использует Леру и… разбивает сердце Маше.
От внезапно захватившего его процесса самокопания его отвлек громкий всхлип, свидетельствовавший о том, что он только что разбил еще одно сердце. Нюра толкнула его в плечо, как обиженный ребенок, которому отказали в просьбе купить новую игрушку, и, прытко вскочив на подоконник, исчезла в темноте. Послышался шорох листвы, хруст веток, а затем — топот убегающих ног. Издалека раздался собачий лай, и вскоре все стихло.
Борис рухнул на диван и зажмурился. «Спать! Спать! Спать!» — приказывал он себе, повторяя одно и то же, как заклинание. Он мечтал поскорее оказаться в собственной спальне, в родном городе, в своей привычной жизни, и сделать это было проще простого: нужно было всего лишь уснуть. Но сон, как назло, не шел к нему. Сердце бешено колотилось от страха: а вдруг ничего не выйдет, и он никогда не сможет вернуться? Все известные усыпляющие способы были перепробованы: медленно и глубоко дышать, считать овец, прогнать из головы все мысли и представить, что она набита ватой… Ничего не помогло, но он хотя бы немного успокоился. Так и лежал до тех пор, пока голоса Кольки и Звонаря не стихли в кухне. Заскрипела панцирная сетка кровати в соседней спальне, послышался металлический лязг и скрежет — похоже, там еще устанавливали раскладушку, и Борис испытал укол совести от того, что занял самую большую комнату в доме. Вскоре воцарилась тишина: хозяин и мальчишка наконец-то улеглись.
Но продлилась она недолго: протяжный вой, полный отчаяния, вонзился в нее, как лезвие в беззащитную плоть, брызнул россыпью рыданий, и те хлынули в сонный поселок, разлетаясь в самые дальние углы.
Борис замер, боясь открыть глаза и отчаянно притворяясь спящим, хотя ему хотелось вскочить и выглянуть в окно: в комнату вошел Звонарь и остановился возле дивана. Если заметит, что гость проснулся, то неоконченный разговор может продолжиться. Но как же невыносимо лежать и слушать этот вой! Борис вспомнил, что уже слышал его однажды. Это было в ту ночь, когда он спас ведьму Двузубову, вытащив её за волосы из болотной полыньи. Как раз перед этим в зарослях камыша рыдала ее внучка Нюра. Теперь она завывала где-то у реки, и ее горестные стенания делались громче и разносились далеко, как всегда бывает рядом с большой водой.
— Опять воет! — пробормотал хозяин, переступив с ноги на ногу. Наверное, под ножкой дивана просела половица, потому что ложе под Борисом слегка качнулось и в его ватном нутре громко щелкнула пружина. Борис испуганно вздрогнул и неожиданно для себя открыл глаза. К счастью, Звонарь в этот момент уже повернулся к нему спиной и удалялся в сторону кухни, тревожно вздыхая.
И почти сразу Борис почувствовал, что проваливается в сон. Даже завывания Нюры не могли остановить этот процесс: они делались все тише, будто удаляясь, и вскоре совсем смолкли. Борис оказался в другом сне, где он мог летать по воздуху, как перышко. Его подхватил ветер, ворвавшийся сквозь распахнутое окно, вынес наружу и помчал над крышей дома Звонаря, оттуда перебросил на соседнюю улицу и закружил у освещенных окон дома напротив. За одним из окон стояла женщина и горько, но беззвучно плакала. Она показалась Борису знакомой, но он не успел разглядеть ее лицо: его понесло дальше, за село, в черное голое поле, к хилому лесу, где между кривыми соснами бродил босоногий чумазый ребенок. Странно было, что малыш не плакал и даже не казался испуганным, а, наоборот, радостно улыбался и тыкал вытянутым указательным пальцем в туманное облачко, клубящееся в воздухе перед ним. Облачко все время меняло очертания, делаясь похожим то на зайца, то на медведя, а то вдруг — на девушку с длинными черными волосами, усыпанными нетающими снежинками… Борис зажмурился, а когда снова открыл глаза, чуть не завопил от восторга: яркое солнце врывалось в окно вместе с разгорающимся утром, наполняя светом комнату его городской квартиры. Тотчас все страхи и волнения поблекли и постепенно рассеялись.
Глава 7. Вода течет, а жизнь меняется.
Тем же утром Колька из села Кудыкино проснулся задолго до того, как россыпи лучей затопили золотистым светом квартиру Бориса, и сразу вспомнил, что не дома. Он сел на кровати, скрестив ноги по-турецки, уставился в чужое окно на темно-сиреневое небо и подумал о том, что пора уходить.
Обычно, проснувшись, он любил полежать немного с закрытыми глазами, оттягивая начало очередного безрадостного дня и смакуя последние мгновения предрассветной безмятежности. А в окно своей спальни в родном доме ему смотреть совсем не хотелось, особенно в последние дни. И раньше-то было не очень весело видеть неуютный двор с почти опустевшей поленницей, серым завалившимся забором и веревочными качелями, болтающимися на ветке старого клена, а после того, как исчез его младший брат, трехлетний Лешка, каждый взгляд, брошенный на эти качели, вызывал в Колькиной душе приступ пронзительной щемящей тоски.
Недавно мама рассказала, что Лешка лунатил с тех пор, как научился ходить, то есть весь последний год. Никто кроме нее не знал об этом. Но она не переживала, потому что Лешка, по ее словам, всегда доходил только до окна и не пытался выбраться наружу, просто стоял, смотрел в ночь и улыбался. Еще иногда бормотал что-то и водил ладошкой по стеклу, словно видел кого-то в темноте. Отец,
