Догоняй! - Анатолий Уманский
– С ним всегда можно поболтать, когда становится одиноко, – отозвался невидимый Тэцуо. – Он не отвечает, но оно и к лучшему. Спрашиваешь: «Вы не против, капитан, если я на одну ночь одолжу ваш клинок?» Ни разу не отказал. Ха-ха!
Сердце мальчика судорожно толкнулось в груди. Ему показалось, что бетонные стены наползают на него, угрожая раздавить. Голова закружилась, пол норовил уйти из-под ног. Уже привычный приступ тошнотворной слабости усугубился ужасом.
– Ты б-берешь его меч? Зачем?
Вместо ответа что-то тихо зашуршало в темноте. Джун чуть не намочил шорты. Смутное подозрение быстро перерастало в уверенность.
Кто-то на рынке сказал, что все мечи давно изъяли. И действительно, американцы ходили по домам, проверяя, не сберег ли кто меч, – тут им здорово пригодились списки военнослужащих, уцелевшие в префектуре. Простые же граждане, обнаружив где-нибудь под завалами син-гунто (чаще всего вместе с останками владельца), спешили его сдать за вознаграждение, довольно, кстати, приличное. С той же целью сдавали и старинные катаны и вакидзаси, веками хранившиеся в семье как реликвии, – голод оказался сильнее почитания предков. Словом, найти сейчас в Японии хоть самый завалящий меч было большой проблемой.
Однако Атомному Демону это каким-то образом удалось.
Джун отчаянно защелкал колесиком зажигалки. Шорох усилился, к нему прибавился тихий скрежет. Тэцуо? Или это мертвый капитан ползет к нему, сжимая в руке син-гунто?
Нет, капитан тут ни при чем. Это не он по ночам поднимается из бетонной могилы с мечом в руке. Атомный Демон – не призрак, не оживший мертвец, а человек из плоти и крови. Человек, жестоко убивший Рин. Которая нравилась Тэцуо. Но гуляла с американцами. Которые Тэцуо не нравятся. Так же, как не нравился ему Синдзабуро, на чем свет поносивший японских военных… одним из которых был отец Тэцуо.
– Ты знал Синдзабуро, ну, того журналиста? – выпалил Джун, продолжая сражаться с зажигалкой.
Из темноты долетел сухой смешок.
– А как же! Приходил в том году снять меня для «Тюгоку». Сказал, что мой «Патриот» потряс его до печенок. Я даже тогда не поверил, уж больно скользкий тип. И шустрый. Ха-ха! Пришлось изрядно за ним побегать.
Джун заскулил. Перед его мысленным взором возникли мама, Юми и Акико. Акико плачет без молока, Юми изводит маму, поминутно спрашивая: «Братик скоро вернется?» И мама отвечает ей: «Скоро, маленькая, совсем скоро».
Только он, возможно, никогда не вернется. Он очутился в логове Атомного Демона, и глупая фантазия о том, чтобы Тэцуо отсек ему голову, того гляди обернется реальностью. Даже кишки себе выпускать не придется – Ясима охотно окажет ему такую любезность.
Язычок пламени наконец вспыхнул, выхватив Тэцуо из темноты. Он стоял прямо перед Джуном, держа син-гунто в руке.
Мальчик хотел закричать, но голоса не было. Тэцуо потянул меч из ножен. В свете зажигалки блеснуло стальное лезвие, то самое лезвие, что кромсало Рин, беднягу Синдзабуро и неизвестную Джуну девушку, а сейчас отведает плоти Джуна.
– Как я с ним смотрюсь, Серизава? Таким мечом мой папа рубил головы и кишки выпускал врагам. Этот не хуже!
Слова доносились до Джуна как сквозь ватное одеяло. Зажигалка выпала из ослабевших пальцев и звонко стукнулась о кафель, продолжая гореть. Ноги подкосились. Последним, что он видел, прежде чем тьма поглотила его, был холодный блеск син-гунто.
7. Что с тобой сделали, Рин-тян?
…В то утро, твое последнее утро в этом мире, Тэцуо Ясима отвел тебя к сгоревшей вишне. Там, под сенью обугленных бесплодных ветвей, краснея и пряча глаза, он взял тебя за руку и произнес: «Ты мне нравишься, Рин».
А тебе нравится Тэцуо с его мужественным лицом и мускулистым подтянутым телом, Тэцуо, которому сам черт не брат, – и все же ты со смехом сказала, что предпочитаешь американцев: у них, по крайней мере, есть деньги. Впервые на глазах Железного Тэцуо появились слезы. Он больше ни слова не произнес. Отвернулся, сжав кулаки, и бросился прочь.
Тебе тоже захотелось плакать, но ты раньше бы умерла, чем назвала ему истинную причину отказа.
А вечером ты ходила к кинотеатру «Суйсэн», где теперь офицерский клуб, и усатый майор с вислыми губами и глазами карпа, обливаясь потом, брал тебя сзади в темном сыром проулке, хлестал по щекам, дергал за волосы и называл little bitch. Это ничего: ты зато поделилась с ним замечательной гонореей! А чтоб не так было противно, ты, упираясь ладонями в холодную стену, представляла себя с Тэцуо.
У тебя до сих пор все болит внутри, и, шагая домой вдоль берега, ты по-утячьи расставляешь ноги, зато карман греют заветные бумажки, и ты думаешь, как обрадуется папа, услышав, что на фабрике сегодня давали премию. От фабрики, кстати, осталась одна труба, да и та наполовину разрушена.
Бедный, слепой, наивный папа!
Ты останавливаешься у сгоревшей сакуры, где утром встречалась с Тэцуо, и сквозь переплетение ее ветвей смотришь на звезды, булавочные проколы в черном бархате неба, которого папа никогда больше не увидит, даже если проживет сто лет (это вряд ли: за последние месяцы он почти облысел и редко встает с постели). Он следил за небом в тот день, шестого августа, и небо ответило ему огненной вспышкой, от которой папины глаза побелели, как вкрутую сваренное яйцо.
Звезды расплываются, размытые слезами. В то же время тебя переполняет безумное счастье от того, что ты можешь ими любоваться. Оторваться бы от земли и взмыть туда, к звездам, оставив далеко-далеко внизу и разрушенный город, и жалкую лачугу, и злого усатого майора!
Поглощенная этой фантазией, ты ничего не замечаешь вокруг. Не видишь тень, возникшую из темноты, пока она не кидается в атаку. Оборачиваешься на скрип песка под тяжелыми башмаками – и видишь занесенный меч.
Ты вскидываешь руку навстречу летящей стали. Боли сперва не чувствуешь – лишь онемение от локтя до плеча, будто огрели палкой, вот только рука отлетает, вращаясь, в вихре кровавых брызг. Теплые капли окропляют тебе лицо, жгут глаза, становится солоно во рту. Смотришь на хлещущий кровью тупой обрубок, еще не сознавая, что это твоя рука, что от твоего тела, молодого, здорового тела (гонорея не в счет) отхватили кусок. А потом приходит чувство, будто к открытой ране приложили кусок льда, а с ним осознание. Открываешь рот, чтобы закричать, но не хватает воздуха, и ты судорожно ловишь, глотаешь его пересохшим ртом, а кровь барабанит по земле весенней капелью – и тут лезвие врезается тебе в лицо, рассекает глаз, переносицу, губы, десны, и вместо крика
