Сефира и другие предательства - Джон Лэнган

мозг как бы качнулся в одну сторону, а тело – в другую. Головокружение, которое ощущаешь, глядя вниз с верхотуры отвесной стены небоскреба, охватило меня, и блаженство, которым я не успел насладиться, уступило место панике – чистейшей и острой, какой мне знавать еще не приходилось. Вместо того, чтобы унести от источника приступов тревоги и паники, героин швырнул меня в их бурлящее нутро. Всякая надежда на то, что я смогу обрести контроль над своими тревогами, улетучилась. Остался лишь страх, скребущий череп изнутри. Я вдруг уверился, что стены гостиной на самом деле картонные и за ними ничего нет, и проделай я дыру в стене напротив – обнаружу, что смотрю сквозь нее на собственную макушку, а если обернусь – увижу позади себя дыру в стене, сквозь которую можно разглядеть собственный затылок. Что случилось с окружающим миром, со всем остальным, сказать я не мог, – лишь только то, что все это исчезло. Я с трудом поднялся с дивана, но тотчас рухнул: пластилиновые ноги не держали меня. От удара челюстью о деревянный пол перед глазами взорвались звезды, но хотя героин и притупил боль, она оставалась для меня страховочным тросиком, связующим звеном с реальностью. Вечерняя порция вьетнамской снеди, взятой навынос, наполнила горячим мой рот. Я пополз в ванную, с облегчением обнаружив, что она все еще существует, но меня вырвало прямо на пол, после чего я лег на прохладные плитки, изо всех сил стараясь сфокусировать зрение на одной из них и таким образом взять себя в руки. Ничего не получалось. Плитки пульсировали – двигались ко мне и отступали, как будто меня заперли в огромном керамическом сердце. Хотелось бы мне сказать, что отключился, что ужас и дичь миновали, а потом, несколько часов спустя, я проснулся в полном сознании. Я слыхал, что у некоторых людей, принимавших «кислоту» бывали «неудачные трипы» и рассудок выдавал им пугающие зрелища; я слышал о людях, для которых косячок был преддверием паранойи, и я испытывал легкое презрение к этим обоим типам нарков, этакий снобизм «ты-пить-не-умеешь». Я не знал, что героин может выдать такой мощный эффект, но много ли исследований я провел? Те сто пятьдесят минут – те девять тысяч секунд, – которые я пролежал на полу в ванной, были настолько близки к безумию, насколько я мог представить. Во всяком случае я находился в трех футах от границы между здравомыслием и безумием на неправильной стороне. Даже после того, как самое худшее закончилось, я остался лежать там же, слишком измученный, чтобы двигаться. Ни один из тех, кому я рассказывал о своей реакции на наркотик, не мог в это поверить – ни Соня, которая забрела в ванную на следующее утро (у нее от наркотика состояние глубокого спокойствия сменилось не менее глубоким сном), ни мой дилер, от острого желания задушить которого я с трудом сдержался при следующей нашей встрече, ни Алан, мой сосед снизу, проживший, как он сам выражался, весьма пеструю жизнь и, кажется, отведавший в ней всего понемногу.

– А может, это как-то связано с твоими приступами тревоги? – ответил он.

Его предположение прозвучало, на мой взгляд, достаточно иронично, чтобы показаться правдоподобным.

– Ну, по крайней мере, ты попробовал, – подвела итог Соня, что не слишком утешило меня.

О своем опыте применения препарата она умолчала – отчасти, как я понял, потому, что мой оказался настолько пугающим, но также и оттого, чувствовал я, что ощущения Сони превзошли ее ожидания, отчего недавние ее возражения теперь, по прошествии времени, представлялись абсурдными. Не окажись мой кайф столь чудовищным, я бы потребовал от нее подробностей. А так я довольствовался ее «Это было… приятно. Очень-очень приятно». Я полагал, что на этом наш эксперимент с героином завершился и больше обсуждать нечего.

Ближе к самому финалу наших отношений, когда каждый из нас отыскивал предлоги держаться подальше от квартиры, в которой переполнено мусорное ведро, и завалена грязной посудой раковина, и общий беспорядок представляли собой почти болезненно очевидный признак того, до чего докатились наши отношения, – наступил вечер, когда Соня наконец подробно рассказала мне историю своего впадания в зависимость. Мы сидели в греческом ресторане через две улицы от нашего дома, куда нас привело редкое совпадение хорошего настроения каждого из нас. К тому времени Соня сделалась ходячим примером разрушительного действия героина. Она похудела фунтов на тридцать, не настолько, чтобы ее фигура стала по-настоящему скелетоподобной, но достаточно, чтобы мягкие изгибы лица превратились в соединения острых плоскостей. Кожа стала бледного, нездорового цвета прокисшего молока, а глаза – запавшими, с черными обводками, беспокойными. Она предпочитала носить рубашки с длинными рукавами, хотя на дворе был конец июля, и стояла жара, как в южной Калифорнии. Контуры ее индивидуальности, также подвергнувшейся разрушению, были сглажены до резких, прямых линий потребности. И наша ночь… я бы не сказал, что она обернулась такой же, как в прежние времена, потому что это не так, даже близко не так. Не знаю, покинул ли я Соню уже в своем сердце и разуме, хотя, если бы я этого еще не сделал, мой отъезд был неизбежен. Однако разговор, который мы вели, в достаточной мере напоминал те, которыми мы обычно заполняли часы, чтобы я почувствовал, как тупое лезвие ностальгии режет мою грудь. Я неоднократно спрашивал Соню, почему это произошло, как она зашла так далеко: когда нашел шприцы и пакетик с героином, спрятанные в сувенирном томике Шекспира под нашей кроватью с ее стороны; когда она вернулась в квартиру спустя три дня, в течение которых пропадала неизвестно где и не отвечала на звонки по мобильному; когда однажды в субботу утром, после того как она не вернулась домой с поздних занятий накануне вечером, я открыл дверь и обнаружил ее лежащей в коридоре, дыхание было поверхностным, а на левой половине лица разливался большой синяк? Каждый раз Соня отвечать отказывалась, предпочитая отговорки типа: «Тебе лучше не знать» или же «Так и знай: это ты втянул меня в это». На что я, в свою очередь, отвечал защитной реакцией и гневом, а это вызвало дальнейшие споры, длившиеся несколько дней, неделю.

Однако сегодня она подняла эту тему в ответ на какое-то мое глупое замечание, и когда официант принес мне тарелку гироса, а ей – греческий салат, а затем мне пахлаву, а потом – кофе обоим, Соня поведала мне свою историю, сокровенную историю, которая бросала долгую тень на последние два года нашей совместной жизни. В ту ночь мы, как будто пройдя полный круг,