Рейд за бессмертием - Greko
— Но вы здесь, в Геленджике. И я не вижу никаких признаков подготовки к выступлению против горцев, о которых вы сказали.
Филипсон вздохнул.
— Последовало высочайшее повеление возобновить укрепления Вельяминовское и Лазаревское и усилить все остальные укрепления на Береговой Линии. Для этого назначена была вся 15 пехотная дивизия с артиллерией, четыре Черноморских пеших полка и один батальон Тенгинского полка. Для образования подвижного резерва на Береговой Линии приказано сформировать вновь четыре линейных батальона. Мои действия были признаны своевременными и правильными.
— Снова посадить людей в глиняные горшки? В черкесскую осаду?
— Такова воля императора. Вы успели аккурат к нашей отправке. Пройдете с нами вдоль кавказской линии моря?
— Куда же я денусь?
Мне оставалось лишь тяжело вздохнуть. Безумие продолжится. А Филипсон? Что мне до его страданий? Самозабвение! Самый трудный день в жизни! Что он понимает в трудностях⁈ Вот штабс-капитан Лико и рядовой Архип Осипов, они понимали! Но уже не расскажут… Мой долг — это сделать за них!
— Я должен рассказать вам о беспримерном случае героизма и мученичества…
Оказалось, Филипсон уже вел расследование. Собирал свидетельские показания. Мой рассказ поразил его до слез.
— Пойдемте к Раевскому! Он должен вас услышать!
… Через день русская эскадра подошла к устью Туапсе[1]. Раевский даже шагу не сделал в сторону Михайловского укрепления. Приказано «возобновить» форты у Туапсе и Псезуапе — так тому и быть. Про десятки пленных людей штабс-капитана Лико, которых утащили на моих глазах в горы, будто позабыли.
Вид погибшей Вельяминовской крепости производил удручающее впечатление. Деревянные строения сожжены, из-за валов выглядывали лишь обгорелые деревья без листьев. Снова в голове стали мелькать страшные картинки разбросанных окровавленных и обезображенных тел. И этот могильник эскадра собралась обстреливать? Позабыв о долге перед памятью об убиенных⁈
Я влез на грот-мачту. Внимательно все осмотрел в подзорную трубу, одолженную у моряков. Позвал Филипсона. Молодой полковник легко вскарабкался ко мне.
— Видите? На деревьях сидят вороны и галки. Укрепление брошено. Людей нет.
— Пойдемте! Нужно доложить генералу!
Мы спустились на палубу. Пробрались на шканцы сквозь построившиеся для посадки на десантные корабли роты 15-й дивизии. Раевский стоял в своей привычной красной рубахе с открытой грудью, не стесняясь присутствия своего начальника, командира корпуса Головина. Наместник был с нами. Так совпало, что он возвращался из Петербурга, заехал в Керчь и присоединился к экспедиции бригады 15-й дивизии, направленной на Кавказ для усиления войск. Той самой, которую Филипсон стронул с места до срока…
— Ваше Превосходительство! Птицы! В форте на деревьях спокойно сидят птицы! Зачем палить из пушек по галкам?
Раевский прервал разговор с адмиралом Лазаревым.
— Сейчас я, господа, покажу вам штуку, которую никто из вас не сможет проделать. Возьму и поцелую свою голову!
— Невозможно, — зашумели штаб-офицеры.
— Еще как возможно! — с хитрой усмешкой ответил генерал-лейтенант.
Он подошел к Филипсону и поцеловал его в макушку[2].
— Полковник — моя голова! Он за меня думает. Но иногда в эту самую голову приходят неправильные мысли. Любезный друг, не могу я подвергать опасности отряд потому, что вы видели каких-то птиц. Начинайте артобстрел!
«Позер! Боже, какой позер, этот Раевский!» — я не мог успокоиться.
— Ему нужен шум не против горцев, а по политическим соображениям, — шепнул Филипсон, чтобы не дать мне шанса наговорить дерзостей. — Генерал заигрывает с моряками.
— Как он может находиться в обществе наместника в столь вызывающим виде, если его так беспокоят соображения «высокой политики»?
— Комичный случай вышел в Керчи, когда на смотр войск собрался весь генералитет. Когда Головин выразил Раевскому свое полное удовлетворение, тот неожиданно сказал: «Ваше высокопревосходительство, кажется, довольны. Позвольте просить для меня награды. Позвольте мне снять сюртук… Я задыхаюсь, у меня грудь раздавлена зарядным ящиком в 1812 году». Не успел старик дать согласие, как Раевский уже явился в своей обыкновенной форме, то есть в рубахе с раскрытой загорелой грудью и, в довершение картины, ординарец его, линейный казак, сунул ему в руку закуренную трубку. В таком виде он сопровождал своего корпусного командира до конца смотра.
«Фарс! Как есть фарс! То ли еще будет!» — подумал я с тоской.
Не ошибся. Последовавшую высадку нельзя было иначе назвать, как дешевой опереткой.
Эскадра четверть часа засыпала тоннами чугуна пустые берега. Потом поплыли десантные боты. Стрелковой цепи было приказано двинуться вперед, чтобы очистить место для высадки. Солдаты оказались поблизости от укрепления и полезли на обрыв, чтобы ворваться в укрепление. Раевский, уже оказавшийся на берегу, тут же запрыгнул на поданного коня и поскакал за войсками, чтобы успеть в укрепление первым. Он даже не выпустил изо рта свою неизменную дымящуюся трубку. Войска в это время выполняли обычные для внутренних губерний команды. Их отдавал генерал-майор Гасфорт, командир 15-й дивизии, человек на Кавказе новый и незнакомый с принятой «кавказцами» практикой не зевать, а сразу идти в атаку.
— Смирно! — кричал он. — Батальон на плечо!
Филипсон всполошился. Недолго думая, он бросился к выгрузившимся ротам Литовского полка.
— Вперед, ребята, генерал в опасности!
Батальон побежал за штаб-офицером. Я побрел за ним, не переставая чертыхаться. К чему все это шоу? Вы что, не видите сотню скелетов⁈ Это же ваши солдаты, генерал! Они погибли, выполняя ваш приказ! Немного уважения, чёрт побери! Хоть капельку сострадания!
Вася. Станица Червленая-крепость Грозная, 28–29 июня 1840 года.
В знакомом подворье Игнашки на лавочке сидел незнакомый офицер и пыхал длинным чубуком.
«На постой определили. Столичный „фазан“. Наверняка, Глаша на него ругается, не переставая», — мелькнула у Васи мысль.
Он вошел внутрь, поздоровался с квартирантом.
— Хозяйка, — крикнул. — Глафира!
На крыльцо выскочила нарядная Глаша. Увидела Васю. Ойкнула. Зарделась. Затараторила, не давая и слова вставить:
— Вернулся? Один пока? Это хорошо! Я тебе пишкеш сработала. Сейчас!
Она крутанулась на пятках и унеслась в дом. Через несколько секунд выскочила обратно.
— Держи. Это натягыш. Чтоб чувяки надевать было сподручно. Отдарица за холст надоть, Игнат не заругает.
Казачка протянула Васе продолговатый кусок мягкой оленей кожи.
— Широкий конец в чувяк вставишь. Нога-то и скользит по шерсти, когда за узкий конец тянешь.
— Хозяйка! — окликнул жилец.
— Надакучил! Одни назолы от тебя! — сердито отмахнулась Глаша. — Где Игнашка, муженек мой ненаглядный? На кордоне
