Рейд за бессмертием - Greko
Настоящий не отвечал. Дрожал. Боялся, что Вася сейчас его придушит. Не мог ответить на его вопросы. Забыл уже, что такое честь и что такое совесть.
Открылась дверь. Заглянул Гриша.
— Василий Петрович, — глядя на Милова, уважительно позвал он. — Давай на выход.
Вася отшвырнул дезертира. Вышел. Гриша отвел его в другую камеру. Перед тем, как запереть дверь, обернулся.
— Вась, — сказал, усмехнувшись по-доброму, — ты бы с говном поменьше связывался, а то не отмоешься. Давай, отлеживайся! Я тебе твои вещички кинул. Бурочку твою. Подстели, брат, на соломку.
Так Вася отлеживался три недели. Страха не было, надежды не терял, верил, что все образуется. Через три недели Гриша вместо завтрака предложил ему пройти с ним. Завел его к Бакланову. Настоящий Девяткин уже там стоял.
Бакланов, завидев Васю, улыбнулся, встал, подошел к нему и неожиданно крепко обнял.
— Герой! Как есть герой! Все твои слова подтвердились. А еще письмо передали с навагинцами от штабс-капитана Варваци. Из Абинской крепости. Так тебя нахваливает, что даже жалею, что нет у меня взрослой дочери. А то бы прям сейчас заставил бы тебя с ней под венец. Согласился бы, Вася? А?
— Так, конечно! Давно хочу!
— Неправда это! — подал голос «настоящий».
— А, ну-ка молчать! — заорал Бакланов, быстрым шагом подойдя к настоящему. — Неправда⁈ Из-за тебя, паскуда, хороший человек месяц мается. Ты — дезертир, трус или бродяга, родства непомнящий. Славным именем хотел прикрыться. А он — герой. Мало того, что два Георгия, так еще медалью за Ахульго наградили. Гриша, с глаз моих его долой. В арестантскую роту ему дорога! На Дону или в Севастополе канавы копать!
Гриша со всем своим удовольствием подошел к «настоящему», легонько пнул.
— Давай, подлюка, шевели ножками!
Вася в последний раз посмотрел на «настоящего». И поразился. Было видно, что он сейчас не испытывает страха, а только облегчение. Он не дрожал. Уже не боялся.
«Он в очередной раз выжил. Думал, что могут повесить или расстрелять. А тут всего лишь — арестантская рота. А значит останется жив. А там снова и снова будет бороться за свою жизнь. Нет у него больше никакого другого смысла в этой жизни. Вот и радуется».
— Про медаль-то не знал? — весело спросил Бакланов, когда Гриша и настоящий Девяткин вышли.
— Откуда? Выходит, вышла награда, когда я уже уехал из Грозной, — Вася развел руками. — Да, медаль-то, ладно. С крепостью что, с Абинской? Отстояли? Или…
— Успокойся, Вася. Отстояли. Еще как отстояли!
— Вот это дело!
— Да!
— Так, а мне теперь куда, чего? Можно к своим?
— К своим — это куда, в Грозную? Далече будет.
— Не беда. Дойду!
— Это же ты месяц, не меньше, будешь добираться. — улыбнулся Бакланов.
— Ничего. Отдохнул тут у вас. Сил накопил! — улыбнулся Вася.
— Ох, нравишься ты мне! Жаль, жаль, что нет взрослой дочери. Поверстали бы тебя в казаки, эх… — Бакланов вздохнул. — А за «отдых», Вася, не обессудь. Сам понимаешь!
— Понимаю. Зла не держу.
— Ну иди, обнимемся на прощание.
Обнялись.
— Я распоряжусь, чтобы тебе выдали новое обмундирование, сапоги, продуктов.
— Спасибо!
— Тебе спасибо, солдат. Иди с Богом!
И Вася пошел.
Коста. Абинская крепость, 26 мая 1840 года.
Месяц прошел с момента моего прибытия в крепость. Мы были отрезаны от всего мира. Новостей извне — ноль. Лазутчиков — скорее тех, кто таковыми пытался прикидываться — комендант в крепость не пускал. Участились единичные обстрелы часовых. От вооруженных выступлений из форта за дровами и сеном для лошадей полностью отказались, благо что вода была в шаге от 3-го бастиона. В полутора верстах от крепостных валов, в тесном лесу, скапливалось все больше и больше ворогов. Гарнизон отсыпался днем, выставив треть состава в караул, а ночи проводил под ружьем. Напряжение нарастало.
(Абинское укрепление. Стены из плетней)
Ночь 26-го мая началась, как и предыдущие. Все роты заняли позиции. Орудия зарядили картечью. Потянулись часы ожидания. Ничто не нарушало ночную тишину, лишь изредка звякало солдатское ружье, неловко опущенное на бруствер. Но обманываться не стоило. Горцы в совершенстве владели искусством тайно подкрадываться к противнику.
В два часа ночи из оврага напротив 1-го бастиона раздался мощный гик, изданный тысячами глоток. Огромная толпа с визгом, напоминавшим крик шакала, вынырнула из темноты и повалила вперед, прикрываясь фашинами и небольшими турами. Она бросилась к неглубокому и неширокому рву. И была встречена градом пуль и картечи.
Быть может, кто-то из солдат дремал, навалившись на ружье. Быть может, кто-то вздрогнул от неожиданности. Или ойкнул негромко, чтобы не услышали товарищи. Но смятение вышло коротким, всего секундным. Страх за собственную жизнь — отличный стимулятор. В битве приняли участие все без исключения. Даже слабосильные, еще остававшиеся на попечении лекарей, заняли позиции у амбразур казармы и повели оттуда огонь.
Дно рва заполнилось телами убитых. Кое-кто из горцев по заведенной традиции стал утаскивать раненых и убитых в тыл, создавая сутолоку в непосредственной близости от валов. Но большинство в свете от вспышек от русских выстрелов уже карабкались на земляные стены. Впереди шли панцирники: шапсугские и натухайские уздени на время забыли о своей вражде с тфокотлями. С шашками наголо и кинжалами в зубах они с поразительной ловкостью карабкались на отвесные плетневые загородки, которыми подпирали стены бастионов. Цеплялись крючьями, запрыгивали на бруствер и падали обратно в ров, сбитые штыками.
— Не удивлюсь, если позже узнаем, что предводителем снова стал старый князь Хаджуоко Мансур. Только ему под силу объединить разрозненные социальные группы северных закубанцев, — заметил я, объяснив Веселовскому, что означает присутствие в рядах нападавших горцев в дорогих кольчугах.
— Сколько народу! И как ловко подкрались! До последнего момента не выдали своего присутствия, — восхищался комендант, не проявляя и тени беспокойства. — Это битва выйдет похлеще, чем Калаусское побоище[2]. Смотрите, как ловко ведет огонь Бирюченко! Страшные опустошения производят два орудия его барбета! Нужно отметить фейерверкера в приказе.
Подполковник, старый солдат, был в своей стихии и совершенно спокоен. Следил за боем, стоя в окружении нескольких офицеров и сорока навагинцев, назначенных в резерв, у церкви, расположенной
