Благословенный. Книга 7 (СИ) - Коллингвуд Виктор
И вот, на исходе четвертого дня, когда мы уже были готовы повернуть назад, Ватарреа вдруг остановился у небольшого, заваленного камнями ручья, стекавшего с крутого склона величественной горы, чья вершина терялась в облаках. Он указал на промытую недавним дождем землю у самой воды. Я бросился туда, опустился на колени, забыв о своем достоинстве барона и ученого. Руки мои дрожали, когда я зачерпнул горсть влажного песка и гравия. Промыв его в подставленной каске, я увидел их — мелкие, но отчетливые золотые чешуйки! А затем, чуть выше по склону, под корнями вывороченного дерева, я заметил жилу белого кварца, испещренную видимыми вкраплениями золота!
Это была победа, Вильгельм! Неописуемый триумф! Мы нашли его! Источник золота, которое, я уверен, сулит Российской Империи несметные богатства и укрепит ее владычество над сим континентом. В порыве благодарности Провидению и в честь нашего августейшего монарха, я тут же нарек сию величественную гору, у подножия которой нам улыбнулась удача, пиком Александра! Поручик Одинцов приказал дать троекратный ружейный залп, эхо которого прогремело по ущельям, возвещая начало новой эры для Австралии.
Теперь, дорогой брат, перед нами стоят новые задачи: детальное исследование месторождения, оценка его запасов и организация добычи. Но это уже дело будущего. А пока я испытываю глубочайшее удовлетворение от того, что первый год наших трудов увенчался столь значительным успехом, оправдав доверие Императора и открыв блестящие перспективы для сей новой жемчужины в его короне.
Вновь и вновь благодарю небеса за тот счастливый день, когда я внял твоему совету и поступил на русскую службу. Нет никаких сомнений, что я уже одной этой экспедицией я увековечил свое имя, а в будущем году меня ждут новые путешествия. Уверен, эти благодатные южные земли столь обширны, что странствия мои здесь никогда не закончатся. Уже сейчас я с грустной и понимающей улыбкой предвижу, какие споры будущие ученые мужи устроят по поводу вопроса, чтим же именем названа золотоносная гора — моим или моего августейшего нанимателя…
Обнимаю тебя крепко, поздравляю с наступающим Рождеством, а заодно и с грядущим праздником Пасхи (очевидно, пока это письмо дойдёт до вас, она уже непременно наступит) и прошу передать мои самые теплые чувства Каролине и племянникам.
Всегда твой преданный брат,
А л е к с а н д р.
Глава 25
Николай Андреевич Татаринов, лейтенант Российского Императорского флота и адъютант генерал-губернатора Русской Америки Григория Ивановича Муловского, зябко поежился на своем высоком верблюжьем седле. Холодный ветер пустыни пробирал до костей сквозь непривычную теплую одежду — суконный мундир и толстую волчью доху поверх него. Он беспокойно оглядел растянувшийся по унылой равнине караван: десяток солдат Тихоокеанского полка, кутающихся в шинели, дюжина смуглых погонщиков-парсов в своих цветастых тюрбанах, и высокая, нелепая фигура Петра Симона Палласа, знаменитого натуралиста и академика, скрючившегося словно вопросительный знак на своем дромадере. Все вроде бы были на месте, и все в порядке, но напряжение не отпускало. Эта чужая, враждебная земля таила неведомые опасности.
Как же здесь было холодно! После долгих лет службы в тропическом Сингапуре, где воздух был густым и влажным, а температура редко опускалась ниже +30 по Цельсию, зимний климат Южной Калифорнии стал для Татаринова настоящим шоком. Он никак не ожидал встретить здесь, на широте Средиземноморья, пронизывающий ледяной ветер и ночные заморозки.
Но холод был не единственной проблемой. Сама пустыня, расстилавшаяся вокруг до самого горизонта, казалась враждебной и мертвой. Зимнее солнце висело низко, его бледный свет заливал все холодным, серебристым сиянием, подчеркивая резкие, иссиня-черные тени от камней и редких колючих кустарников. Воздух был кристально чист и резок, лишенный летнего марева, и далекие зубчатые горы на горизонте казались вырезанными из фиолетового картона с безжалостной четкостью. Земля, испещренная трещинами, за ночь покрывалась твердой коркой, а по утрам в низинах и под скалами искрился иней, словно соль, рассыпанная на раны этого древнего ландшафта. Голые, черные ветви кустарников переплетались в причудливые узоры на фоне блеклого неба, напоминая скелеты неведомых существ, застывших в ледяном сне.
А верблюды… О, эти корабли пустыни, заботливо доставленные сюда по приказу Муловского из Аравии, оказались сущим наказанием! И ладно бы это были двугорбые бактрианы, известные своим флегматичным нравом. Нет, экспедиции достались высокие, нервные одногорбые дромадеры, чья восточная хитрость сочеталась с невероятным упрямством и коварством.
Татаринов, моряк до мозга костей, никогда не отличался талантами наездника. А эти аравийские бестии, казалось, чувствовали его неуверенность и всячески ею пользовались. У них был излюбленный прием: завидев низко нависающий сук или густые ветви, верблюд старался пройти под ними так, чтобы содрать седока со спины. Или вдруг это исчадие аравийских джиннов ложилось на землю и начинало кататься, пытаясь раздавить незадачливого всадника. Лейтенанту не раз приходилось проявлять чудеса ловкости, чтобы удержаться в седле, или же, напротив, вовремя из него выпрыгнуть…
Особенно трудно было отделить своего верблюда от каравана для разведки пути. Эти животные обладали невероятно сильным стадным инстинктом. Одиночество воспринималось ими как смертельная угроза, и они пускались на любые хитрости — от ослиного упрямства до откровенного обмана, — лишь бы вернуться к своим сородичам Увести несколько верблюдов было несложно, но заставить одного отделиться от стада — задача, сравнимая с победой в сражении.
К довершению всеобщего счастья, управлять ими с помощью обычных поводьев оказалось почти невозможно. Мощная шея и вечная жвачка во рту делали применение удил бессмысленным. Погонщики-парсы, поначалу пытавшиеся что-то объяснить жестами, в конце концов, махнули рукой и самовольно изготовили для верблюдов традиционную упряжь — носовой повод. В одну из ноздрей животного продевался деревянный или костяной колышек, к которому привязывалась крепкая веревка. Дергая за нее, погонщик причинял верблюду боль, заставляя повиноваться. Жестоко, но, как оказалось, эффективно. После заживления раны носовой повод доставлял верблюду не больше неудобств, чем удила лошади.
Кормежка тоже стала проблемой. Местные колючки верблюдам не понравились, а попытки полакомиться сочными на вид кактусами закончились плачевно — иглы застревали в губах и языке, вызывая воспаление. Приходилось заготавливать сено, буквально выдирая руками из сухой земли жалкие пучки травы. Все это страшно замедляло движение.
Но самым тяжелым испытанием стало недавнее наводнение. Как это часто бывает в пустыне, после долгих недель засухи внезапно разразился ливень невиданной силы. Ночью вода хлынула с холмов мутными, бурлящими потоками, превращая равнину в грязное месиво. Верблюды начали поскальзываться на размокшей глине, падать, рискуя переломать ноги. Их широкие, плоские копыта оказались совершенно не приспособлены для передвижения по грязи. С огромным трудом экспедиции удалось выбраться на пологий холм, пробираясь по колено в воде. К утру верблюды, напуганные стихией, исчезли. Лишь через несколько дней поисков Петру Симону Палласу, обладавшему чутьем ищейки, удалось отыскать их следы. Животные забились на вершину другого холма, лишившись остатков разума и дрожа от страха. Пришлось потратить еще день, чтобы собрать их и успокоить.
— Как думаете, Пётр Семенович, далеко ли еще? — не выдержав, спросил Татаринов у Палласа, когда караван снова медленно двинулся вперед по подсыхающей земле.
Немецкий академик на мгновение придержал своего дромадера, близоруко моргая из-под очков с толстыми круглыми стеклами. Его лицо, обычно бесстрастное, выражало теперь сосредоточенность ученого, неизменно вызывавшую в экспансивном Татаринове приступы тихого бешенства.
