Скопа Московская (СИ) - Сапожников Борис Владимирович
— Стало быть, — сделал резонный вывод Ляпунов, — желает князь Скопин-Шуйский получить рязанских дворян да детей боярских в своё войско.
— И царь того желает, не один только воевода, — добавил князь Иван, — в том моё слово тебе порукой. А воеводой над рязанским дворянством поставь брата своего Захария, дабы уверенным быть, что не станут их без толку слать под ляшские сабли да пики.
Ловко завернул Иван-Пуговка. Ляпунов даже поразился, а ведь его считали едва не самым глупым из братьев, да только меньшой всё время в тени старшего было — Василий всегда наверх глядел, ему Годунова удача мерещилась, чем он-то хуже худородного Годунова, а тот в цари пролез. В итоге и сам Василий примерил царский венец, а брат его Дмитрий при бездетном Василии наследником, он уже на себя шапку мономашью примеряет. Иван же никуда не рвался, не поспеешь с такими-то братьями, но это не значило, что Господь обделил его умом. И Ляпунов сейчас в этом убедился. Возразить ему было нечего.
— Я соберу детей боярских, — кивнул он, — помочь славному князю Скопину, — он как будто намерено опустил вторую часть фамилии воеводы, — в войне с ляхами обязанность всякого верного царю воеводы. И никто после не скажет, что Рязань не пришла на помощь царю в трудный час.
— А брату отпишешь в Москву, — тут же зацепился князь Иван, — чтобы брал рязанских людей своих да ехал на подмогу воеводе?
— Нынче же отпишу, — заявил Ляпунов. — Ну а ты, князь, отдохни с дороги. Собирать дворянство дело небыстрое, да и гонец к Захарке прибудет только завтра к вечеру, а ему после ко мне ехать.
— Пускай Захарий едет сразу в Царёво Займище, — не дал ему затянуть время князь Иван. — И своих дворян скликай скорее. Каждый день промедления, это смерть людей в Смоленске. Хотел бы ты, чтоб и Рязани на помощь также мешкотно собирались?
Ловок, ох и ловок оказался Иван-Пуговка. И кто только ему прозвище такое дал, не иначе царь Иоанн Грозный, тот под конец жизни чудил и мог кого угодно прозваньем наградить. Хотя бы Юшку-самозванца, который по роду-то Нелидов, а от Грозного царя прозванье Отрепьев получил.[1]
— Не буду мешкать, князь, — заверил Ляпунов посланника воеводы Скопина-Шуйского. — Тотчас же брату на Москву отпишу и письмо то с самыми резвыми гонцами отправлю. Пятерых разом, чтобы хоть один, а доехал. И дворянство рязанское нынче же скликать велю, да готовиться выступать на помощь войску, что на Смоленск идёт.
— В том прими заранее благодарность от воеводы и от царя, — ответил князь Иван. — И от меня за то, что под своей крышей приютить готов. Обожду у тебя пока дворянство соберётся да сам и поведу его на помощь князю Скопину-Шуйскому.
Ляпунову только зубами скрипеть осталось. Иван-Пуговка так ловко всё сплёл, что остался соглядатаем при рязанском воеводе да не просто так, а по его собственному, Ляпунова, приглашению. Не откажешь же в приюте царёву брату, придётся терпеть его в своём доме, потчевать, на мягкие перины укладывать. И затянуть со сбором дворянского ополчения, прислать его слишком поздно, когда под Смоленском уже всё решится, не выйдет. Князь Иван будет бдительным оком следить, чтоб рязанский воевода собирал людей как можно скорее. А в том, что после распространения вести о победе над ляхами, дети боярские пойдут в поход с охоткой он не сомневался. Князя Скопина-Шуйского считали едва ли не спасителем державы, и если за боярского царя Василия сражаться дворянство не особо желало, то идти под руку князя-победителя как раз наоборот. И с этим Ляпунов уже ничего поделать не мог.
Видно, придётся делать дело своё как следует, а не спустя рукава, как ему бы очень хотелось. И особенно не хотелось отзывать из Москвы брата, который доносил, что трон под Василием Шуйским шатается всё сильнее. Однако и отказать Скопину рязанский воевода не мог, иначе над его дворянами станет воеводой Иван Шуйский, а этого допустить Ляпунов уже никак не мог. Придётся брату покидать Москву да жизнью за-ради Отечества рискнуть.
А всё же ловко, ловко обвели его князь Иван с воеводой Скопиным, заставили плясать под свою дудку. Ну да ништо, Прокопия Ляпунова задёшево не купишь, он и сам может вместо брата на Москву отправиться. И уж когда под царём Василием трон зашатается посильнее, будьте покойны, он его подтолкнёт как следует. Да и верных людей для этого у него достанет, пускай и многих придётся вместе с Иваном-Пуговкой на Жигимонта отправить. Оно может и к лучшему — пускай Захарка жизнью рискует, а Прокопий сам всё на Москве сладит.
Вот какие мысли бродили в голове рязанского воеводы, когда он писал письмо брату да велел дьякам писать грамотки о сборе дворянского ополчения.
— И чтоб обязательно, — наставлял дьяков лично воевода, — слышите, обязательно, в тех грамотках писано было, ради чего ополчение скликается. Чтоб каждый знал, куда и с кем воевать идёт.
Закончив это суровое наставление, он сел-таки за письмо брату.
[1] Ляпунов ошибается, прозвищем Отрепьев наградил предка Юрия (Григория) Отрепьева, Давида Фарисеева сына Нелидова Иван III
Глава пятнадцатая
Дорогобуж
От Царёва Займища до Смоленска войску было не больше двух-трёх дней, пускай и двигалось оно со скоростью пешехода, а то и медленней. Первую остановку сделали спустя половину дневного перехода, в Вязьме. Город и округа его подвергалась постоянным нападениям из занятого поляками Дорогобужа. И теперь перед нами встал вопрос, как идти к Смоленску — по длинной дороге, обойдя Дорогобуж с севера или же напрямик через него. Мнения, как водится, сразу же разделились.
Мы заняли большой дом вяземского воеводы, который пустовал с тех пор, как через город прошло войско Жолкевского, разорившее его подчистую. Поляки славно покуражились в Вязьме, по всему городу чернели пятна пожарищ, а люди на улицах привычно шарахались от любого человека с саблей на поясе. Воеводский дом был пуст, никто не стремился поселиться здесь, в Вязьме вообще хватало места, после прохода Жолкевского жителей осталось столько, что они, наверное, по одному могли бы расселиться в оставшихся домах.
— В городе после прохода ляхов почти не осталось припасов, — доложил князь Елецкий, занимавшийся обустройством стана. — Жители к походным кострам подходят да ждут хоть объедков наших, собирают всё, что можно в рот положить да домой тащат. Иные из солдат им корки хлебные будто псам кидают, да потешаются. Я таких сечь без пощады велю. Другие же, наоборот, последним куском делятся. Девки, прости меня, Господи, — перекрестился он, — дают за хлеба ломоть. И девки-то вроде не из гулящих, нужда. Да и попортили ляхи многих, замуж таких никто не возьмёт теперь, вот и шлют их матери родные, чтобы пропитание семье добывали.
— Нельзя здесь долго стоять. — Делагарди старался говорить правильно, однако из-за эмоций, которые испытывал шведский генерал, удавалось ему это с трудом. — Из-за милосердия солдат мы переводим слишком много продовольствия. Интендантен, — в тех словах, которых он на русском не знал, Делагарди использовал склонения из немецкого, — жалуются на превышение расхода.
— На бабьи… — князь Хованский продолжил совсем уж непечатным словом, — провиант меняют.
— Так и есть, — согласился Делагарди, — но и из милосердия делятся, а есть солдатен надо. На местных жителей у нас запасы не рассчитаны.
— Тогда сегодня же решаем, как идём на Жигимонта, — заявил я, — и назавтра с первыми петухам выступаем.
— Если обойти Дорогобуж, — Делагарди произнёс название города так, что не знай мы о каком городе речь, ни в жизнь не поняли бы, — с севера, то путь будет длиннее примерно на милю,[1] однако нам не придётся штурмовать город, который поляки уже считают своим.
— Но и оставлять его в тылу нельзя, — возразил Валуев. — Ляхи там сидят крепко, даже воеводу своего поставили и тот людей шлёт по округе, добывать пропитание для осадного стана. Встанем мы против Жигимонта под Смоленском, а тот воевода из Дорогобужа будет у нас на путях озоровать. Надобно вышибать ляхов оттуда, вот моё слово.
